Вольница

Анфиса с Харитоном пропали бесследно. Говорили, что Бляхин поставил на ноги полицию и всех сыщиков, чтобы найти Анфису: розыски шли и день, и ночь не только по поселью, но и по округе — по ерикам и по становищам карсаков. Бляхин, трезвый и угрюмый, в бобровой шубе, прогуливался по веранде и тосковал. К нему торопливо подбегали какие-то люди в кургузых пальтишках и докладывали ему что-то, а он лениво отмахивался от них. Потом он будто бы ездил в полицию и возвратился, как больной.

Шкуна маячила далеко в море и дремала от скуки.

С севера подул холодный ветерок, и море стало медленно отползать от берега. В песках и на берегу лежал мокрый снег, а море казалось чёрным. Хозяин пропадал в конторе и был не в духе. Толковали, что он призвал к себе управляющих других промыслов и расспрашивал их, как держат себя ватажники, чем они недовольны и что думают управляющие делать, чтобы усмирить бунтарей. Велел он явиться к себе и Матвею Егорычу и во время разговора добродушно шутил с ним. Он будто бы извинялся перед ним за свою горячность и не велел думать об уходе. Но Матвей Егорыч сказал ему, что с управляющим и подрядчицей ему работать зазорно: управляющему надо не на промысле быть, а конторщиком в городе. Рыбного дела он не знает, рыбы боится, но любит командовать, и между ними постоянная вражда. Подрядчица жадная, хищная баба. Её надо посадить в тюрьму, а не поручать ей вербовать женщин. Работницы и рабочие так озлоблены, что каждый день можно ожидать бунта. А скандалы уже были, и если бы он, Матвей Егорыч, не вмешался, путина была бы сорвана. Но управляющий с подрядчицей его же обвинили в потворстве резалкам. На штрафах далеко не уедешь: штрафы — это хабара подрядчицы, и она постоянно ищет повод для этого шкуродёрства, но для промысла это — позор и убыток. Подрядчица штрафы и вычеты сдирает самоуправно. Он, Матвей Егорыч, хорошо знает, как тяжело живётся ватажникам: он сам ещё смолоду испытал это на себе и считает, что к рабочим надо относиться по-человечески: отменить всякие штрафы, улучшить харчи, прислать врачей и больницу построить. Времена меняются: рыбное дело развивается, промысел вырос, прибыль увеличилась в несколько раз, а распорядки прежние. Сейчас и рабочие, и работницы другие, чем прежде: они уже научились за себя стоять, видеть несправедливости. Теперь меньше стало покорных и безгласных одров. Среди людей есть уже грамотные, которые умеют беспокойно думать. А подрядчица, к слову сказать, сама учит их уму-разуму, да и контора ей помогает. Так что ему, Матвею Егорычу, при таких порядках оставаться здесь совесть не позволяет.

Хозяин пыхтел, сдерживая гнев, но старался говорить хладнокровно: порядки, мол, везде — и по Волге, и по Каспию — одинаковы, и менять их не приходится: это не в интересах промышленников.

— А с такой дурной совестью тебе пристани нигде не найти, — набросился он на Матвея Егорыча. — Я и без тебя знаю, кто чем дышит и кто кого душит. И правда мне твоя ни к чему: милосердие и человеколюбие при моём деле не к лицу мне, как румяна быку. Совесть твоя для меня — не барыш. Свет держится не человеколюбием и не совестью, а дракой. И со своей совестью ты мне не слуга, а ненавистник. Вот. И парнишка твой такой же: явился ко мне, как судья — комар-правдолюбец. Но ты — именитый рыбознатец и в моём деле великий мастер. Гнать тебя — делу вредить, дозарезу нужен. А насчёт души и совести — этим товаром и попы не торгуют. Вот и выходит: ничего, кроме ошейника, у тебя нет.

Хозяин уже отмяк, и мясистое его лицо добродушно улыбалось.

— Отпускать тебя, Матвей, не хочу, а сделаю управляющим и совесть твою служить мне заставлю. Этот дохлый мозгляк на промысле, как крыса в курятнике.

Матвей Егорыч встал, поблагодарил хозяина за честь и отказался от почтенной роли управляющего. Он согласился сохранить за собой место плотового до весенней путины. Но хозяин опять взбесился, лицо его набухло от прилива крови.

— Своевольничаешь, Матвей! Захотел бродягой быть, галахом? Ну, и будешь бродягой. Иди с глаз долой!

Дня через два жена Матвея Егорыча уехала в Гурьев, а Матвей Егорыч с Гаврюшкой ушёл куда-то пешком, и с тех пор о нём не было ни слуху, ни духу.

В день отъезда хозяина случилось ещё одно происшествие, которое взволновало всю ватагу. Среди бела дня прошла мимо плота к хозяйским покоям Анфиса, прилично одетая, в пальтеце, в серой шали. Она приветливо помахала рукой резалкам. Прасковея и мать даже вскочили со скамьи от неожиданности.

— Чего это она? — вскрикнула Оксана. — Неужели к купцу воротилась?

Но Прасковея, провожая глазами Анфису, соображала:

— Нет… чего-то не так… по походке видно. Ежели что случится, на помощь ей побежим, девки… в обиду не давать. Ах, смелая какая!

Бляхин в это время прохаживался по веранде. Он запахнулся в шубу и шагал расслабленно вперёд и назад, тупо вглядываясь в пол. Он не сразу заметил Анфису, а когда увидел её перед верандой, отшатнулся к стене и ударился о неё плечом.

— Анфиса! Ты? Дорогая! Пришла! Спасибо, спасибо!