Вольный стрелок

Стали нырять и – надо же – сразу наткнулись на нее. Амфора лежала на боку, почти вся обнаженная, похожая на обломок скалы, обросший чем ни попадя за тысячи лет. Без Мещерского с его наметанным глазом я бы ее не заметил. Даже внимания не обратил бы. Умышленно. Демонстративно. Принципиально, стало быть.

Мещерский выкинул буй, и я поплыл за лодкой. Делать мне больше нечего…

Я пригнал швертбот и поставил его на якорь рядом с буем. Мещерский дрожащими от счастья руками принял у меня конец и поскорее нырнул с ним, чтобы начать обвязывать добычу. Хорошо еще, глубина была небольшая, но провозились мы изрядно, ныряя по очереди: обвязали амфору по горлышку, потом подкапывались, чтобы завести петлю и прихватить ею острую нижнюю часть, потом поднимали и никак не могли поднять, пока не догадались перебросить конец через блок гротшкота. А эти жлобы с появившегося в наших терводах катерка даже не предложили своей помощи. Ничего, без них справились – перевалили амфору в лодку, едва ее не опрокинув. Потом волокли, тяжеленную (ну никак не вином наполненную, а скорее всего – спрессованным веками песком), по берегу к дому. Затащили в кабинет, установили на подставку, и Мещерский, скрестив руки на груди, замер около нее, оглядывая, как ваятель Пигмалион кусок мрамора.

Когда я через минуту заглянул в окно кабинета (нужно было убедиться, что Мещерский занят и я могу немного в его спальне пошарить), он уже нетерпеливо трудился: легкими ударами зубильца, осторожно до предела, скалывая с амфоры наслоения веков, смачивал их каким-то раствором, снова обкалывал, разглядывал в лупу, принюхивался, разве что на язык не пробовал – увлекся великий ученый.

Нашел время, стало быть…

Вообще, первые дни моего пребывания на вилле проходили под знаком (или флагом) безмятежности. Но не той, что порождается уверенностью в бесконечном и непрерывном, никакими мирмульками не омрачаемом счастье (справочно: по мнению Женьки, мирмульки – это пустяки, мелкие неприятности, не стоящие внимания). Нет, это была иная безмятежность – обреченности, покорности Судьбе.

Пожалуй, одна Вита была безоблачно счастлива, впитывая, как солнечное тепло, любовь Мещерского и заботы Анчара. Который жил одним днем, превращая его в праздник для своих друзей-хозяев.

Что до меня, то я прекрасно сознавал, что нам предстоит борьба, которую мы безусловно проиграем…

И я ее уже начал. И вел пока в одиночестве. Мы валялись на пляже, плавали в море, ловили крабов и собирали ропанов, гоняли над теннисным столом белый шарик, слушали музыку при свечах, ели фрукты и Анчаровы шашлыки, пили его вино и пели его песни. Но каждый день я ускользал в горы и проверял нашего бдительного стража. Я уже привык к нему. Как к теннисному шарику. Я даже подружился с ним. Правда, он, кажется, об этом не догадывался.

Я не торопился его брать. Я еще не знал, что я с ним сделаю. Я изучал его, чтобы действовать наверняка. Я выследил его базу. Раза за три, наверное. Никак не удавалось довести его за один раз. Он был осторожен, он проверялся, он неожиданно исчезал, зная, что в этом случае за ним, если ведется слежка, никто уже не пойдет. Чтобы не засветиться.

База его, как я и предполагал, находилась в Черном монастыре Черного ущелья, где гнездились по ночам черные монахи, любители пробитых черепов.

Убедившись, что он снова надолго устроился в лежбище (распорядок его дня и ночи я знал уже не хуже, чем он наш), я вышел на дорожку, которую мой поднадзорный проложил к монастырю. Идти по ней – все равно что с пьяным Анчаром за рулем по горам ездить. Я даже не стеснялся порой на четвереньки опускаться.

У самого монастыря тропа обрывалась миленькой трещинкой без дна. Через нее была перекинута штурмовая лесенка. Очень удобная для самоубийц. А уже за лесенкой – проем в скале, сводчатый вход в сводчатый коридор.

А дальше – все, как рассказывал Анчар. Справа по ходу – пробитые в скале окна, заросшие кустарником. Слева по ходу, напротив каждого окна – кельи. Тоже вырубленные в скале. И не просто, а с комплексным, творческим подходом, обеспечивающим необходимый комфортный интерьер. В каждой келье оставлено возвышение у левой стены, вроде лежанки; большой, кубической формы, камень посередине – стол, и камень поменьше рядом – стул со спинкой. По стенам – ниши, заставленные коллекциями черепов, скалящих некомплектные зубы. Окна, естественно, нет, поди-ка проруби гору насквозь.

Одна келья была обжита. Черепа свалены горкой в угол, напоминая известную картину художника Верещагина. На лежанке – пуховый спальник. На столе – фонарик, еще один бинокль, свечи. Рация – в сугубо армейском дизайне. Простая такая, беспоисковая и бесподстроечная. Хватай трубочку и давай шифровку: «Центр. Юстасу. Здесь Алекс…» То бишь Серый.

В углу – котелок, спиртовка, продукты. Пластиковый мешок с водой.

В изголовье постели, под спальником, – несколько коробок с пистолетными патронами. Вот это надо просчитать – пистолета я у него не видел. Где же он его держит? Покопался – нашел: под черепами. Пистолет не наш, но хороший, с глушаком. Я положил его на место.