Волонтер девяносто второго года

Все шло хорошо до вставленных г-ном де Лакло слов; но при словах «всеми конституционными средствами» кто-то попросил:

— Извините, прочтите, пожалуйста, еще раз последние слова.

— … всеми конституционными средствами, — повторил чтец.

— Ни слова больше! — вскричал тот же голос.

Потом к чтецу приблизился человек и представился:

— Гражданин, меня зовут Бонвиль, я главный редактор газеты «Железные уста». Народ обманывают!

— Верно! Правильно! Да! — закричали кордельеры.

— Почему же народ обманывают? — спросил делегат, читавший петицию. — Объясните!

— Повторяю, что народ обманывают! — снова вскричал Бонвиль. — «Всеми конституционными средствами» означает «с помощью регентства». Ну, а что такое регентство? Это правление Орлеанов вместо правления Людовика Шестнадцатого.

— Вместо правления Капета, — вмешался чей-то голос, показавшийся мне знакомым.

— Почему Капета? — спросил якобинец.

— Вероятно, потому, что больше нет дворянских титулов, — пояснил тот же заикающийся голос. — Именно поэтому господин де Мирабо стал зваться Рикети, господин де Лафайет зовется теперь господином Мотье, и, следовательно, король Людовик Шестнадцатый отныне должен зваться Капетом.

— Браво! Браво! — хором закричали все собравшиеся.

Я узнал любимца кордельеров Камилла Демулена.

— Будем осторожны, Франция не созрела для республики, — заметил якобинец.

— Если она не созрела для республики, — возразил, по-прежнему заикаясь, Камилл Демулен, — почему, спрашивается, она перезрела для монархии?

— Голосовать! Голосовать! — потребовали собравшиеся.

Провели голосование. Почти единогласно было решено, что слова, вызвавшие такие бурные возражения, следует вычеркнуть; потом в порыве энтузиазма, вызванного голосованием, единодушно поклялись больше не признавать ни Людовика XVI, ни любого другого монарха.

Условились, что завтра, в воскресенье, народ, извещенный об этом афишами, придет подписывать петицию к алтарю отечества.

— Теперь, гражданин, нам остается сделать лишь одно, — сказал Бонвиль.

— Что именно? — спросил Камилл Демулен.

— Чтобы на нашей стороне был закон.

— Он и так с нами, ведь Национальное собрание почти отрешило короля, а мы его свергнем, вот и все.

— Но не таким способом.

— Каким же?

— Надо пойти в ратушу и получить разрешение на завтрашнее собрание.

— Идем.

* * *

Все направились в ратушу. Идти туда можно было только по набережным, и идти довольно долго; так как отказ мэра мог все сорвать, а я хотел принести метру Дюпле его ответ, то в ратушу я отправился вместе со всеми.

Господина Байи в ратуше не оказалось; он находился на Вандомской площади: охранял Национальное собрание. Мы застали его помощника, изложили ему суть дела, и он не усмотрел здесь никаких помех; мы попросили письменного разрешения, но он ответил, что не видит в этом необходимости и хватит устного разрешения, добавив, что закон, кстати, на стороне народа, ибо тот лишь осуществляет свое право на составление петиций. Зачинщики всего дела приняли это к сведению.

Я вернулся к метру Дюпле, сообщив ему, что петиция будет подписываться завтра и ее подписание разрешено, если не г-ном Байи, то, по крайней мере, первым его помощником. Но мы не знали, как развивались события в Национальном собрании.

Собранию стало известно о решении, принятом кордельерами и якобинцами, оставшимися в старом помещении Якобинского клуба; новые якобинцы перешли к фейянам. Любой ценой надо было помешать народу взять верх над собой, и Собрание обратилось к мэру и в муниципальный совет.

В десять часов вечера Байи и муниципальный совет решают, что завтра, в воскресенье 17 июля, ровно в восемь утра будет обнародован декрет Национального собрания, гласящий, что «приостановка исполнительной власти продлится до того дня, пока конституционный акт не будет представлен королю и одобрен им», и что декрет этот будут провозглашать на всех перекрестках городские приставы.

Отныне каждый, не признающий акта, изданного Национальным собранием, то есть представителями народа, мог быть объявлен бунтовщиком и подвергнут преследованию.

XLIII

ЦИРЮЛЬНИК И ИНВАЛИД

Нашим соседом по улице Сент-Оноре, через два дома от нас вниз по улице, был парикмахер, некто Леже. Этот цирюльник, как и все его собратья, был ярый роялист. Меня, наверное, могут спросить, почему все парикмахеры были роялистами.

Объяснить это просто: цирюльники составляли одну из корпораций, которым революция нанесла наибольший урон. При Людовике XV и даже при Людовике XVI парикмахеры, изобретавшие те фантастические прически, что на протяжении полувека громоздились на головах женщин, представляли собой влиятельную силу.

Среди парикмахеров была своя аристократия, она имела привилегии и, в отличие от г-на де Монморанси, не отреклась от них в ночь 4 августа.

В любое время их допускали к дамам, и, подобно дворянам, они носили шпагу.

Правда, чаще всего эта шпага была не страшнее сабли Арлекина и, так же как та, больше носилась для вида; почти всегда клинок был деревянный, иногда его не было вовсе, ибо эфес крепился прямо к ножнам.