Волонтер девяносто второго года

Подошли муниципальные приставы и огласили решение мэра. Они шли со стороны Руля. На улице Сент-Оноре им встретилась другая процессия. Она сопровождала двух убийц, несших на пиках головы парикмахера и инвалида. Одна голова возникла передо мной словно призрак; я узнал несчастного парикмахера, приходившего вчера вечером позаимствовать у хозяина коловорот, и не поверил собственным глазам. Какое преступление мог совершить этот бедняга, чтобы его голову несли на пике? Я позвал метра Дюпле. Вероятно, мой голос звучал совсем необычно, ибо, кроме старухи-матери, вечно погруженной в чтение томика сказок «Тысячи и одной ночи», сбежалась вся семья; женщины испуганно визжали, но, поскольку люди уже начали привыкать к такого рода зрелищам, постепенно осмелели, выглянули на улицу и увидели голову Леже.

Что же они натворили, спрашивали мы у людей. Одни утверждали, будто это головы двух отпетых преступников, хотевших с помощью пороховой бочки взорвать алтарь отечества заодно с людьми.

Другие отвечали, что это головы двух национальных гвардейцев, убитых народом за то, что они требовали исполнения закона.

Слухи дошли до Национального собрания. Председателем его был Дюпор; вместе с Шарлем Ламетом он разошелся с якобинцами-республиканцами. Он не преминул возложить ответственность за преступление на своих бывших коллег.

— Господа, только что на Марсовом поле погибли два истинных патриота, — заявил он в Национальном собрании. — Погибли за то, что призвали взбунтовавшуюся толпу следовать закону. Их повесили на месте.

— Это правда! — вскричал Реньо де Сен-Жан д’Анжели. — Я подтверждаю это сообщение. Погибли два национальных гвардейца. Я требую введения закона военной) времени, да, требую! Национальное собрание должно объявить преступниками, оскорбляющими нацию, всех тех, кто либо своими поступками, либо коллективными или личными писаниями подстрекают народ к неповиновению.

Именно этого больше всего добивалось Национальное собрание: подавляющее большинство в нем составляли роялисты и конституционалисты, а республиканцы, то есть депутаты, поддерживавшие петицию и, следовательно, требовавшие отрешения короля, представляли собой весьма незначительное меньшинство.

Поэтому Собрание немедленно постановило, чтобы его председатель Дюпор и мэр Парижа Байи проверили истинность фактов и приняли строгие меры, если события происходили так, как о них рассказывают.

Они не дали себе труда установить истину, ограничившись принятием мер; поняв это, Робеспьер покинул Национальное собрание, не проронив ни слова, и примчался в Якобинский клуб сообщить обо всем. В клубе он нашел около тридцати человек; шумно проголосовали за отказ якобинцев от петиции и послали на Марсово поле Сантера, чтобы овладеть ситуацией.

* * *

Вот так развивались события от одиннадцати часов до полудня, когда метр Дюпле вернулся домой от якобинцев и спросил, где его жена и дочери. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия и мадемуазель Эстелла ушли с Фелисьеном на Марсово поле посмотреть, как подписывают петицию, и, если потребуется, поставить под ней свои подписи.

В ту эпоху политикой стало все, даже прогулки.

— Нельзя терять ни секунды! — вскричал метр Дюпле. — Если сейчас не отозвать петицию, выйдет много шума. Может быть, начнут стрелять. Скорее на Марсово поле!

Оставив дома Катрин и старуху-мать, мы побежали к воротам Сент-Оноре.

XLIV

КРАСНОЕ ЗНАМЯ

Когда мы через мост Шайо вбежали на Марсово поле, оно являло собой картину полнейшей безмятежности.

Большие отряды войск с двумя-тремя пушками — солдат прислали сюда в связи с утренним убийством, — убедившись, что никто шума не поднимает, начали отходить, уступая место трем-четырем сотням безобидных прохожих и группе мужчин, собравшихся на склоне Гро-Кайу; на нее никто не обращал внимания, но она, подобно облачкам, пробегающим по небу, таила в себе грозу.

Эта группа повиновалась двоим людям. Один из них, по имени Верьер, был невероятно горбат. Его не видели после 5 и 6 октября, когда он свирепствовал в Версале; вечером он появился снова, проехав через весь Париж верхом на лошади; туловища его почти не было заметно, лишь торчали ноги, похожие на ходули.

Другой был овернец, прозванный Фурнье Американец; он служил надсмотрщиком на плантациях острова Сан-Доминго. Долгая нищета превратила его гнев в хроническую болезнь; будучи больным или голодным, он убивал ради того, чтобы убивать или быть убитым. В руках он держал ружье и сумку с патронами, хотя повода для стрельбы не было; держал просто так, на всякий случай.

Убогие людишки, подчинявшиеся этой парочке, представляли собой неких злых духов, что выползают неизвестно откуда в беспросветно-темные ночи, предшествующие рассвету революций, в дни народных волнений, когда грязь со дна всплывает на поверхность, ил превращается в пену.

Войдя на Марсово поле, мы стали смотреть по сторонам, пытаясь заметить среди нескольких сотен гуляющих тех четырех человек, кого пришли искать. В ту минуту это было тем проще, что все пошли за Сантером, направлявшимся к алтарю отечества.

Вслед за ними мы прибежали туда же.