Волшебник. Solus Rex

Быть может, закончи я мой роман, читателям не пришлось бы ломать голову над несколькими загадками: был ли Фальтер шарлатаном? Был ли он истинным провидцем? Был ли он медиумом, использованным покойной женой рассказчика, как знать, чтобы передать смутное содержание фразы, то ли узнанной, то ли не узнанной ее мужем? Как бы там ни было, одно ясно вполне. По мере развертывания воображаемой страны (что на первых порах лишь отвлекало его от горя, но затем переросло в самостоятельное творческое наваждение) вдовец так глубоко уходит в Thule, что она начинает обретать свою собственную реальность. В первой главе Синеусов говорит, что он переезжает с Ривьеры в свою старую парижскую квартиру; на самом же деле он перебирается в мрачный дворец на далеком северном острове. Его искусство помогает ему воскресить жену в облике королевы Белинды – жалкое свершение, не позволяющее ему восторжествовать над смертью даже в мире свободного вымысла. В третьей главе ей предстояло вновь умереть – от бомбы, предназначенной для ее мужа, – на новом мосту через Эгель, спустя несколько минут после возвращения с Ривьеры. Вот, пожалуй, и все, что я могу разглядеть сквозь пыль и обломки моих старых вымыслов.

Два слова о Кр. У переводчиков возникли определенные трудности с этим обозначением, потому что в том смысле, в каком оно употреблено здесь, русское слово «король» сокращается как «Кр.», а в английском языке этот смысл передается при помощи одной только буквы «K» (от слова «king»). Коротко говоря, мой K. (в переводе) относится к шахматной фигуре, а не к фигуре какого-нибудь карлиста. Что касается заглавия отрывка, позволю себе процитировать «Термины и темы шахматных задач» Блэкберна (Лондон, 1907): «Если единственной черной фигурой на доске является король, такая задача относится к типу “Solus Rex”»[27]

.

Принц Адульф, наружность которого я почему-то представлял себе схожей с обликом С. П. Дягилева (1872–1929), остается одним из моих любимых персонажей в частном музее набитых ватой человеческих фигур, который имеется где-нибудь во владениях всякого благодарного писателя. Не помню подробностей смерти бедного Адульфа, кроме той, что Сиен со своими приспешниками прикончил его каким-то ужасным, неуклюжим способом ровно за пять лет до торжественного открытия Эгельского моста.

Фрейдистов, судя по всему, поблизости нет, поэтому мне не нужно предупреждать их, чтобы они не трогали мои круги своими символами. С другой стороны, хороший читатель, безусловно, различит искаженные отзвуки этого моего последнего русского романа в моих английских вещах – «Под знаком незаконнорожденных» (1947) и особенно в «Бледном огне» (1962); я нахожу эти отзвуки немного докучными, но что действительно заставляет меня сожалеть о его незавершенности, это то, что по своему колориту, по стилистическому размаху и изобилию, по чему-то неопределяемому в его мощном глубинном течении, он обещал решительно отличаться от всех других моих русских сочинений. Английский перевод «Ultima Thule» был напечатан в «Нью-Йоркере» 7 апреля 1973 года[28]

.

<Глава I>. Ultima Thule[29]

Помнишь, мы как-то завтракали (принимали пищу) года за два до твоей смерти? Если, конечно, память может жить без головного убора. Кстатическая мысль: вообразим новейший письмовник. К безрукому: крепко жму вашу (многоточие). К покойнику: призрачно ваш. Но оставим эти виноватые виньетки. Если ты не помнишь, то я за тебя помню: память о тебе может сойти, хотя бы грамматически, за твою память, и ради крашеного слова вполне могу допустить, что если после твоей смерти я и мир еще существуем, то лишь благодаря тому, что ты мир и меня вспоминаешь. Сейчас обращаюсь к тебе вот по какому поводу. Сейчас обращаюсь к тебе вот по какому случаю. Сейчас обращаюсь к тебе только затем, чтобы поговорить с тобой о Фальтере. Вот судьба! Вот тайна! Вот почерк! Когда мне надоеда-ет уверять себя, что он полоумный или квак (как, на английский лад, ты звала шарлатанов[30]), я вижу в нем человека, который… который… потому что его не убила бомба истины, разорвавшаяся в нем… вышел в боги! – и как же ничтожны перед ним все прозорливцы прошлого: пыль, оставляемая стадом на вечерней заре, сон во сне (когда снится, что проснулся), первые ученики в нашем герметически закрытом учебном заведении: он-то вне нас, в яви, – вот раздутое голубиное горло змеи, чарующей меня. Помнишь, мы как-то завтракали в ему принадлежавшей гостинице, на роскошной, многоярусной границе Италии, где асфальт без конца умножается на глицинии и воздух пахнет резиной и раем? Адам Фальтер тогда был еще наш, и если ничто в нем не предвещало – как это сказать? – скажу: прозрения, – зато весь его сильный склад (не хрящи, а подшипники, карамбольная связность телодвижений, точность, орлиный холод) теперь, задним числом, объясняет то, что он выжил: было из чего вычитать.