Воображение мира

Занавес, завеса, экран – окутывает этот город мнимостью, плотной тканью, на которой строится цивилизация иллюзии. В 1920-х годах в богатых домах Голливуда, часто еврейских, киноэкран завешивали гобеленами, которые перед самым показом фильма сворачивали под взглядами собравшихся. Первые киноэкраны, спрятанные за бесценными средневековыми полотнищами, освобождали на стене новой платоновской пещеры место для искусства подвижных картинок. Вместе с появлением кино и истории модифицировалась поверхность пещеры – теперь действительностью признавались не тени проецируемых творцами идей, не силуэты на камне, а ткань, колышущаяся под лучами проектора: она оказывается так убедительна, что давление света изменяет рельеф экрана и само изображение. Идея, рожденная пониманием того, что забвение может стать истоком, помогала мне по крупицам собирать знание о жизни прадеда, вплетать его в пустоту, тем самым восстанавливая ткань гобелена судьбы. На нем вскоре появился город, созданный ради производства иллюзий, город, где декорации величественней самих зданий, город, не раз воссоздававший Мемфис, Рим, великие эпохи цивилизации. Нереальность, торговля искусной великолепной фикцией приносила доход, сравнимый с прибылями промышленных предприятий. Такой город не мог не стать воронкой между действительностью и несуществованием, ангелы обязаны населять его вместе с духами надежд и разочарований. Метафизический экран, образующий сотканный по воле провидения гобелен, – символ города; все в нем зыблется и колышется, и, если подняться на холмы Западного Голливуда, можно увидеть, как огни города, раскинувшегося внизу, дрожат и струятся в восходящих потоках теплого воздуха. Лос-Анджелес, как Иерусалим, рожден воображением.

«Бульвар Сансет» – еще один фильм, который я смотрел во время московской жары 2010 года. Первый кадр ленты: тело молодого сценариста Джо Гиллиса распластано в бассейне особняка на бульваре Сансет. Гиллис безуспешно пытался найти свое место в Голливуде и однажды случайно попал в заброшенный с виду особняк на бульваре Сансет, принадлежащий звезде немого кино Норме Десмонд, стареющей актрисе, которая отказывается признавать, что давно забыта публикой и не нужна современному кино: она живет в выдуманном мире, где по-прежнему остается великой актрисой и кумиром миллионов. Особняк этот – печальный белый дом, похожий на декорации, в которых снимают гимн большим надеждам, завешанный гобеленами, построенный в безумные 1920-е годы безумными киношниками, сведенными с ума заработками и успехом. Этот дом – эмблема Лос-Анджелеса с его сумрачными тускло-медными лепестками, арками и изгибающимися спиралью лестницами.

Дом прадеда, с момента его гибели в 1952 году сменивший несколько владельцев, был построен во времена Гриффита и стоял в одичалом саду среди зарослей бугенвиллей, вившихся между пальмами, и драценой; над окном, забитым фанерой, виднелась сажа. В этом доме, выставленном на продажу, в этом жилище диббуков, рождающих и обрушающих надежды, которыми полнится город, таилась загадка, частица общей заколдованности, и что-то подсказывало, что и прадед вплел свою нить в экран, зыбко укрывший весь объем города, в окрестностях которого можно было снимать все: и море, и джунгли, и каньоны, – любая натурная съемка могла состояться, для нее не требовались, как в фотостудиях, тканые задники, изображавшие различные уголки мира.

Мне интересны задники картин, искусство складок дальнего плана, искусство ландшафта, потому что настоящая трагедия – это гибель хора, а хор всегда избегает рампы.

Без теней

В Замоскворечье бывают мартовские дни, когда ни солнца, ни неба, ни теней, и весь район наполнен слегка покаркивающей воронами тоской, отчего кажется, что настоящее пропало, и вы теперь одной ногой обретаетесь в забвении, шаг еще больше вязнет в слякоти и в старой купеческой Москве, ветшающей в этих кварталах не первое столетие: штукатурка крошится, и все более обнажается кирпичное барокко. Может быть, поэтому, однажды выйдя к реке, я взглянул окрест, и мне показалось, что вместе с чернеными льдинами город, увлекаемый течением реки, воздухом над ней, уплывает в безвестность, и само имя его постепенно стирается, тает в белесом непроглядном небе. В тот же день, чуть позже, я стоял где-то в переулках и смотрел, как ворона, сидевшая на проводе, вдруг кивала и переворачивалась полным оборотом, сцепив лапками воздушную линию. И снова замирала над Москвой. Не было сомнений, что я – единственный во всем этом городе вижу, как эта ворона развлекается. Я не сразу поверил своим глазам и продолжал следить. Ворона точно так же сидела какое-то время неподвижно, а потом переворачивалась через голову. Так неотрывно смотрят на часовую стрелку, чтобы заметить малейшее движение. Через какое-то время взгляд мой и взгляд вороны совместились, и я не заметил различия, только в какое-то мгновение город перебросился через темя, и на секунду смерклось в глазах.

Нет времени