Воображение мира

Человек с фотоаппаратом – словно бы циклоп с летальным глазом-фоторужьем в поисках своего Одиссея. Притом что стремление к избытку зрения – к видимости невидимого – не только поэзия, но и уверенность в собственной профетичности, обретаемой после ослепления, – так Тиресий получил дар видения будущего и прошлого. Эта «слепота» в фотографии, мне кажется, как-то связана со словом, с темнотой внутри его. Кого мы хотим разглядеть по ту сторону объектива? Разве не самый странный и невидимый объект – самих себя.

Вспоминается странный случай. Однажды в Мазендеране (прибрежный Иран) я просидел перед норой дикобраза в реликтовом лесу третичного периода пять часов, играя с товарищем в шахматы. Иглы дикобраза – лучшие в мире поплавки. Паустовский владел двумя. И вот дикобраз прошмыгнул, и я стал носиться за фырчащим остистым чудом в надежде, что тот обронит иглу. Иглу я нашел у норы, когда вернулся доигрывать партию. Теперь в Яффе я иногда ловлю на этот поплавок кефаль.

Но это не все, о чем я хотел рассказать. С лосем, кабанами, шакалами, волками, камышовым котом я тоже встречался. Даже с тигром и со львом (из приличного далека – на окраинах еще не обнесенного постоянной оградой только что отстроенного zoo-сафари). Но ни одна из этих встреч не сравнится с той, что случилась во время подводной охоты в бухточках под Караул-Обой.

Часа два я плавал под скалами в маске и ластах в абсолютном одиночестве. Когда долго как зачарованный пялишься под воду, отвыкаешь не только от земного притяжения, но и от обитателей суши, от наземного мира как такового. В медитативном полузабытьи я проплывал над ультрамариновой бездной, над трещиной с таким крутым свалом глубины, что аж под ложечкой потянуло.

Как вдруг оттуда – из сумерек – показался укрупняющийся силуэт. Ну, думаю, ничего себе кефаль-пеленгас! И так ружьишко свое на резинке нацеливаю, чтобы встретить ужин во всеоружии. А тень все растет и блеснуть чешуей не думает. И уже различаю желтые полосы у хвостового плавника, и веера брюшного, грудного, как вдруг укрупняется рыбешка в сажень ростом и грозит кулаком: мол, не стреляй – и пускает серебряные пузыри. Я даже удивиться не успел, как очутился на макушке скалы, которую раньше очистил от крупных мидий, вместе с ластами, маской, ружьем. Ибо страшней человека рыбы нет.

Как нет ничего опасней собственного двойника.

Облака под мостом

В одном из стихотворений Чеслава Милоша 1945 года говорится, что если вас заботит, где находится ад, очень просто разрешить сомнения: выйдите за калитку и оглянитесь.

Идея о том, что жизнь потусторонняя, во всяком случае, Чистилище начинается уже здесь, чрезвычайно важна. Она не столько тренирует воображение (случай Босха, Гоголя), сколько подступает к человеку с кальвинистским требованием строгости: судить себя здесь и сейчас.

Эта ситуация сверхрефлексии играет на руку искусству, ибо человек, осознающий себя виновным, способен произвести куда больше смысла, чем человек недоумевающий и тем более самодовольный.

В римском амфитеатре в Ниме, в его галереях с неожиданными выходами на обрывистые трибуны оторопь берет не только из-за внезапной высоты, но и от акустического совершенства: слышно каждое слово каждого голоса, уловленного этим огромным каменным ухом.

Разумеется, арена напоминает о художественном пространстве «Божественной комедии» с ее специфической топологией, позволившей автору и Вергилию, замкнув траекторию путешествия по листу Мёбиуса, оказаться вверх головою там, где в начале они стояли головою вниз.

Сурик («сирикон», по-гречески) – сирийская краска; если сохранились открытые места ее разработки, то, должно быть, они очень красивы с птичьего полета: красные цирки-пятна – зрачки недр – посреди каменистой пустыни.

Еще вспомним алмазный карьер – кимберлитовую трубку «Мир» в Якутии: километровой ширины спираль, уходящую в преисподнюю, поскольку, чтобы вынуть грунт (смысл) с глубины, необходимо по краям этого метафизического и реального котлована оставлять широкие транспортные сходы (первый круг, второй), рукотворный дорожный серпантин.

Вероятно, Данте хорошо знал, как добывают руду открытым способом, как вгрызаются в недра кирками, как спускают и поднимают тачки.

Идея ада как карьера-котлована геометрически дополняет представление о метафизических концентрических сферах мироздания: что наверху, то и внизу.

Как еще может выглядеть переход?