Воображение мира

«Есть Бог» и «Бога нет» – две дополняющие друг друга системы взглядов, то есть не только противоборствующие, но сотрудничающие.

«В начале был Отбор, и Отбор был у Дарвина» работает рука об руку с библейским: «В начале было Слово, и Слово было у Бога».

Сведенборг верил, что душа после смерти сама выбирает себе рай или ад, по склонности. В реальности это относится к религиям, к моделям человечности.

Если и есть что-то непреложное в метафизике, так это то, что Творение – сущность неполная, и человек есть деятельная функция, предназначение которой состоит в его, Творения, завершении.

«Бога нет» – ситуация более взрослая, чем «Бог есть», но в последней есть надежда, пусть простоватая, но ободряющая. Дети на даче остались одни, но вера в то, что родители непременно вернутся вечером, действительно помогает выжить и, следовательно, помочь Дарвину. Случается, они, родители, и правда возвращаются.

Сведенборг также утверждал, что восьмеричную систему счисления предложил ему Карл XII, который был убит в окопе на передовой – шальной пулей, на поверку оказавшейся пуговицей с мундира норвежского солдата.

Стул у саркофага

В начале тридцатых Сталин выделил Крупской специальные часы посещения мавзолея. Она приходила туда, ей ставили стул у саркофага, и супруга убогого вождя то рыдала, то смеялась как сумасшедшая.

Образ Ленина стерт пропагандой лучше, чем это могло бы сделать самое глухое забвение. Одно дело дернуть историю за узду. Править историей – это другое.

Можно, например, думать, что мавзолей – это подземное хранилище особой грибницы, соединившей преисподнюю с реальностью.

И вот этот мавзолей, хрустальный гроб – и вдова с базедовыми глазами, похожая на муаровую рыбку-телескоп, сумасшедше хохочет у ног выпотрошенного и замаринованного в нефти царя.

Мертвечина, на век объявленная жизнью, – хуже этого придумать сложно. Причаститься пожалуйте в очереди на линейке, разжуйте коржик (о, просфорка моего детства), запейте томатным соком (розовая водица в граненом стакане и ложечка, зачерпнувшая соль земли русской).

Flumen Nova[11]

В начале 1990-х в Сан-Франциско я устроился летом развозчиком пиццы. Мне надо было заработать денег на автомобиль, достаточно исправный, чтобы доехать до Луизианы.

В тот год Бразилия выиграла чемпионат мира, и мой первый день работы был полон гудящих автомобилей с высунувшимися до пояса девушками. Они были пьяны от счастья и размахивали желто-зелеными флагами.

Вряд ли какая-либо другая работа может сравниться с возможностью узнать город до самого его мозжечка, которую дает мозаика из коротких встреч с голодными людьми. Вы протягиваете им горячую пахучую коробку, а взамен они одаривают вас своим характером, какими-нибудь мизансценами в дверных проемах самых разных квартир, домов или обиталищ (пиццу, например, могли заказать бездомные – с телефона в ближайшем баре).

До сих пор помню десяток ярких, иногда полоумных, иногда даже опасных или восхитительных встреч. Однажды ночью мне довелось принести заказ слепому человеку, в его квартире был выключен свет, а когда он его включил, все стены оказались увешаны зеркалами.

Тогда я довольно быстро понял, какие именно клиенты дают больше всего чаевых.

Наименее доходны были заказы в особняки респектабельных районов, например на улице Саттер. На Калифорния-стрит был один роскошный дом, где взрослые всегда посылали расплатиться сына – рыжего быстрого мальчика лет семи. Он принимал от меня сдачу и, глянув в ладонь, ссыпал всю мелочь без остатка себе в карман, неизменно при этом воровато оглядываясь на вход в столовую, в которой, судя по голосам, находились его родители.

А самые большие чаевые я получил в адском месте на Буханнан, в муравейнике социального жилья времен освободительного правления Джона Кеннеди, куда полицейские боялись сунуться без шлемов и бронежилетов. Хозяин пиццерии, необъятный грек Дин, в очках, припорошенных мукой, снаряжая меня в жерло расовых проблем американского общества, всегда грустно качал головой и охал, будто это я его туда посылал, а не наоборот.

Итак, самые большие чаевые в моей жизни мне дал негр с проваленным сифилитическим носом, края которого были обмазаны синтомициновой эмульсией. Этот запах из забытого детства вызвал волнующий прилив смутных припоминаний, подкрепленный тем, что опустилось мне в ладонь.

Негр дал мне шесть долларов, всю сдачу с двадцатки за среднюю пепперони из Round Table Pizza на Ван-Нес-стрит.

Шесть восхитительных мятых баксов.

Это было целое сокровище. На них я мог пировать вечером у океана двумя бутылками «Гиннесса», упаковкой джерки из говядины и пачкой «сотого» «кента».

Тот несчастный негр наверняка давно уже прах. Я видел его всего несколько секунд своей жизни, но вспоминаю куда чаще, чем все премии, зарплаты и того мальчика с Калифорния-стрит.