Вопреки

Подросток, кивнув, промолчал. Апрель благоухал зелёной свежей листвой, высокой травой, одуванчиками, мать-и-мачехой, птицы весело щебетали, и школьники в своих думках незаметно пришли к дому, где в одной из квартир жил Захар с матерью. За праздничным столом Евдокия Никифоровна поспрашивала Пелагею на разные темы, да внезапно поняла, что говорить с десятиклассницей надо медленно, по одному короткому предложению, с паузами, и притом – громко.

– Если с чувством, с толком, с расстановкой, то всё у вас получится, – сказала Евдокия Никифоровна, похлопала сына по плечу и вышла из залы в свою спальню.

Сын с девушкой поглядели на неё, а услышав произносимые шёпотом молитвы Богу, вздохнули.

– Наелась, вкусно? – спросил Захар, влюблённо глядя на Пелагею.

– Да, – неожиданно быстрее обычного ответила старшеклассница, взглянув большими голубыми глазами в сторону спальни. – Моя бабушка тоже молится Богу.

– Значит, будет толк, – промолвил Захар заученными материнскими словами.

Он взял со стола рисунок и внимательнее вгляделся. Пелагея подарила его сразу, как только они вошли в квартиру. Её учила рисовать бабушка с образованием архитектора, считавшая, что умение изображать красивое на полотне поможет внучке выживать, когда их с матерью не станет.

Девушке понравился его восхищённый взгляд, и она вскоре уверенно сказала:

– Ещё немного поучусь рисовать, и бабушка будет… продавать моё… творчество.

– Ух ты! – удивился Захар – Ты классная!..

– А для кого ты нарисовала, почему таскала в портфеле? – немного погодя ревниво спросил паренёк.

Пелагея впала в ступор, сразу уловив не столько смысл его слов, сколько другую интонацию голоса. Слёзы подступили к глазам, но внезапно она осознала идею вопроса и звонко, с улыбкой, ответила:

– Ни для кого! Рисую, когда время есть! В школе – тоже. Бабушка ждёт эту картинку… Но я тебе… подарила.

Неожиданно Захар чмокнул Пелагею в щёку и искренне прослезился.

За окном багрянело небо, как будто сверху политое свекольником – это заходило на западе солнце. «Быть переменам», – уверенно подумала Евдокия Никифоровна, и, сидя в кресле, взглянула на улицу.

Пелагея улыбнулась, увидев красивый закат за окном.

Солнечный ребёнок

Палата на одну роженицу была противна до тошноты лежащей на белоснежных простынях зарёванной женщине. От тоски и уныния её хоть как-то отвлёк бы рисунок на стенах, но здесь не было даже намёка на цвета. Бэллу всегда удручала белизна, как будто зовущая душу художницы заполнить его пустоту. В её небольшой жизни очень скоро исчезли белые стены, двери или обои. Родители быстро поняли какую-то, как им казалось, патологическую ненависть девочки к белому цвету: она изрисовывала его всюду, где только видела. Другие цвета она берегла и не омрачала тогда ещё «каляками» и неумелыми рисунками.

Однажды, когда в детстве Бэллочка лежала в больнице после операции, мама, зная странную нелюбовь дочки к белым предметам, наклеила на стену возле кровати красивые и красочные фотообои с осенним пейзажем. Глядя на них, девочка легче переносила белизну противоположной стены, где лежала другая пациентка. Мать Бэллы считала, что именно поэтому их дочь выписали из больницы на четыре дня раньше, нежели её соседку по палате. По словам лечащего врача, девочки были ровесницами и одинаково здоровыми, но его удивляла странность: Бэлла после той же самой операции поправилась быстрее…

«Почему, почему?! – перебивал все остальные мысли отчаянный вопрос. – В чём же я-то виновата?» – с непроходящей злобой в сознании уже сутки думала Бэлла.

Молодая женщина повернулась набок и, почувствовав влагу на груди, вспомнила о материнских обязанностях. Но ребёнок с другой стороны широкой кровати не шевельнулся и, казалось, спал, и мысли матери перекинулись на мучающий её вопрос.

В раздражённом сознании роженицы мелькала мысль уморить ребёнка голодом: «Кто и узнает? Умерла и умерла… Не убила. Просто не выжил ребёнок и всё. На меня такое не подумают. Борис-то ещё не знает про… особенность ребёнка. Когда утихнет его горе, скажу ему, от чего избавила нас с ним судьба. Родим другого. Какие наши годы? А так… Вряд ли муж останется. А я хочу с ним жить, мы любим друг друга!»

Женщина снова беззвучно заплакала. Ребёнок заёрзал и заагукал. Бэлле не хотелось поворачиваться и вновь смотреть на личико «идиотки», как она про себя уже называла новорождённую. Мысли злым галопом скакали в сознании, но усилием воли она заставила их угомониться и поплыть по другому руслу: «Понятно, почему шизики не могут вылечиться в белых палатах. От этих стен можно с ума сойти. Наверное, поэтому и пациенты обычных больниц долго лечатся. Кто придумал это уродство? В СССР долгое время стены были зелёного цвета – мама говорила…»

Ребёнок захныкал и разразился плачем. Бэлла помедлила, но быстро поняла, что увильнуть от материнских обязанностей не удастся: придёт прикреплённая к ней медсестра, или заглянет кто-нибудь, проходящий по коридору. Нехотя женщина лёжа повернулась к ребёнку, прислонила девочку к груди.