Вор

— …награди за жизнь мою… меня! — Это был лишь смысл произносимого Митькой: даже под пыткой не вспомнил бы Фирсов в точности митькиных слов. Это было самое яркое из всего, неотпечатленного им в повести. (О, как он одновременно и сожалел, и радовался впоследствии, что прежде срока выпустил книгу о Митьке и свет, не дождавшись жизненных развязок.) Не за жизнь, а за мытарства и падение просил он наградить его, но и это было неточно: Митька не имел силы ни просить, ни требовать, — он только звал на помощь теми последними словами, которые лежат у всякого про последний случай на тайном донышке души. Фирсов запомнил лишь краткие и сиплые порывы голоса митькина, в которых слышался скрип скручиваемого железа.

— Тогда Доломанова сдернула с пальца колечко с брильянтиком (— Фирсов только тут увидел его впервые, хотя сотни раз наблюдал непрестанную игру ее рук; это наводило на мысль, что вся сцена была заранее подготовлена —) и кинула его в руку Митьки.

Митька не успел подхватить его, и оно покатилось на коврик.

— Возьми, Митя… — произнесла она с огромной силой, — за твое, бирюзовое, с брильянтиком возьми. Подыми его, Митя!

— Интересно… ах, как интересно получается! — шептал в ухо Фирсову Пигр, увлекшись до полного неприличия и располагаясь с удобством на фирсовском плече.

Тогда, отпихнувшись от наседающего этого чудовища, Фирсов обернулся к двери, замыслив побег. Он упустил минуту для бегства; губа его непроизвольно выпятилась, а в горле побулькало изумление. В комнате находилось еще и пятое лицо, присутствия которого никто не подозревал. Василий Васильевич Панама-Толстый сердито подернул плечом и взволнованно сказал, не обращаясь ни к кому:

— Это уж безобразие!.. Толя застрелился.

Сообщение его не произвело никакого впечатления, как и его растерзанный вид: грязный и мокрый, с драным лоскутом на колене; он вопил, но его не слышали.

«Не лицо, а яишница какая-то!» — с озлоблением подумал Фирсов, и тут же мысленно карандаш пробежал по мысленной бумаге.

Почти в беспамятстве Митька продолжал стоять на коленях перед пустым креслом: Доломанова перешла к окну и задернула занавеску. Тогда Митька встал и очень внимательно оглянулся на Панаму. Уже тогда он был жестоко болен, и если двигался, то лишь от огромного разбега, свершенного за день.

XV

Болезнь митькина протекала толчками. Доктора согласным хором определяли смешанный тиф, попутно упоминая и про невроз сердца, и про переутомление. Молодой врач из нижнего этажа пространно пояснил чрезвычайную способность нервноослабленного организма поддаваться всякой микробной дряни. Бундюкова же наперекор стихиям отстаивала нервную горячку.

Дни и ночи напролет у постели больного проводила Зинка, и, хотя Митька не узнавал ее, самая близость к дорогому и утраченному навеки причиняла ей радостное сердцебиенье. (Доломанова не препятствовала перевозке больного на зинкину квартиру. Управлял перевозкой Фирсов, но принимал участие и Пигр. Всю дорогу он пристально вглядывался в изнеможенное лицо больного, как бы посыпанное пеплом. Но в общем был деловит и полезен, торопил и поругивал извозчика, так что тот под конец даже назвал Пигра барином.) Петр Горбидоныч тоже побежал помочь, и, когда вносили беспамятного Митьку, он с трагическим лицом держался за краешек одеяла.

На старую железную кровать положили Митьку, и он не сознавал ни места, ни смысла нового своего пленения. Зинка нарочно грела подушки и постельное белье; девочке по возвращении из школы было запрещено шуметь: для Клавди это означало и запрещение дышать. Давно постигнув недетским сердцем скорбную и суетливую материну судьбу, она весь вечер покорно просидела в уголке. — Потом наступила ночь, трудная и длинная, а с утра аптечный запах впитался в стены, и потекло обычное время.

По вечерам, когда жар достигал предела, Митька широко раскрывал глаза и глядел в потолок (— а суеверной Зинке казалось — во внутрь себя). По вечерам, когда Зинка уходила петь, у кровати сидела Бундюкова. Так прошла неделя. Никто не знал толком причин, вытолкнувших Митьку из равновесия. Незамедлительное исчезновение Саньки связывали с митькиной болезнью в такой же степени, как и странное появление Доньки, происшедшее четыре дня спустя. Правилка, повидимому, не удалась. Благодаря языку вездесущего Пигра, в блат просочилась сплетня, будто Донька ворвался на четвертый день и, упав в колени к Доломановой, с плачем повторял: «Маруся, они меня убить хотели!..» На другой день Донька исчез со столичного горизонта и лишь через полгода был захвачен железным пальцем в Харькове.

На всякие расспросы Василий Васильевич Панама-Толстый недоуменно разводил руками и плел сумбур, старательно выгораживая себя. Веселость покинула его надолго.