Вор

— Я побежал туда, побежал и упал… упал и брюки разорвал! — твердил он, недоброжелательно косясь на собеседника. Однако остроумной комбинацией вопросов Фирсову удалось восстановить приблизительную картину приключения, хотя целые провалы в ней оставались все же незаполненными. Дело представлялось в невообразимой сложности, дело путанное и пакостное; выяснить удалось лишь схему событий, последовавших за уходом Митьки из пивной.

На улице его ждали Донька и Санька вместе с Васильем Васильевичем. Вероятнее всего, они взяли такси и, по дороге за город, заехали на баташихину мельницу за Толей. Тот вышел немножко хмельной, но веселый и шумный: свадьба его с Баташихой произошла накануне (— значит, не венчались по церковному, как пророчил Санька: был великий пост). Всю дорогу басисто клокотал его смех, развлекавший в малой доле зловещее уединение четырех человек: Толя приходился пятым. (В этом месте у Фирсова возникали всякие детали пейзажного и добавочного характера. — Среди омертвевающей на ночь улицы мчится автомобиль; машина поношенная, честно послужившая еще до революции. В закрытой кабинке остался на стенке хрустальный стаканчик для цветов; теперь он бьется и дребезжит, — хохочущий Толя засовывает туда окурки. Хрипят рессоры и капризничают. За окнами бежит ночь и окраина.) Последний милиционер возле кино, залитого светом. Шофер ставит большую скорость; Толя прыгает по коленям спутников, заливисто хохоча. Панама рассказывает анекдотец с немолотым перцем. Донька много курит. Санька сидит с закрытыми глазами, отвалясь на спинку. Митька глядит в окно, на веера разбрызгиваемых луж. Все, кроме Толи, знают цель поездки и спокойны поэтому. Все происходит, возможно, и совсем при других обстоятельствах.

Технической частью заведует Панама: своими последними приводами он обязан именно предателю, которого везут за город. Василий Васильевич зол, и лихорадка его — от нетерпения. По его распоряжению автомобиль остановился среди поля. Все вышли, кроме Толи и Митьки. Последний что-то повелительно говорит Толе, который, кажется, противится, но Митька закричал, и до слуха остальных долетело слово таракан. (Провал первый: почему Толя согласился на это. Чем, большим смерти, мог грозить ему Митька за непослушание?)

Место расправы было высмотрено Панамой еще днем. Поле было глинисто и вязко от измороси и весны. Кой-где в канавках сохранялся снег. Санька споткнулся, и Донька попридержал его. Невдалеке, на железнодорожном полотне, маячила синяя искорка семафора. Вдали, возле леска направо, тоже возникнул огонек и пропал: между людьми и домиком пошли кусты. Тут остановились, и все это показалось очень естественным для того, кого собирались судить. Огонек нэпманского домика снова явился и зазывающе мигал. (Провал второй: почему Донька не убежал, если он уже разгадал тайну своей западни. Поле было просторно, ночь темна, а ветер в сторону шофера, не посвященного, конечно, в дело.)

— Иди с Толей! — торопливо сказал Василий Васильевич, толкая Доньку в грудь. Он не вытерпел и ударил его. — Вы… зайдете оттуда…

— За что, за что бьешь? — дико вскричал Донька, всматриваясь во враждебный полукруг людей, которые молчали и глаз своих не показывали. Тогда Донька догадался.

— Не ори, а то еще гостинцу подсыплю, — сказал Панама без обычной деликатности. — Желай теперь… напоследок! Вина, папиросу, шоколадку… (Провал третий: Панама даже намеком не проговорился Фирсову, что захватил с собой узелок с предсмертным донькиным угощением.)

— Говорить хочу!.. — задыхаясь, крикнул Донька, отступая в толину сторону. — Товарищи, вас обманули… Товарищи, разве допустите, чтоб даже у нас вывелась справедливость!?

Тогда, якобы, подошел к нему Митька.

— Нечего Аноху-блинника ломать! — И в самое ухо Доньке назвал какую-то цифру, от которой Донька, якобы, отшатнулся. — Медикуешь теперь? Хроманул… это со всяким может случиться, но случилось — платись. Так вот, совет корешей повелел…

— Да его и нет такого… — затравленно озирался тот, вымеряя глазами ночь и поле. (Тут допустимо привести путанный рассказ самого Василья Васильевича):