Вор черной масти

— Вот за это спасибо, Белка, — ответил я дружелюбно. — Где там я мой сидор оставил? Хочу я со своими новыми корешами бациллу[132] разделить и спиртяги хряпнуть.

— Неужели пронес? — с надеждой спросил Вадим Белка и, повернувшись к Васе, сделал страшные глаза: — Мухой тарань сидор Фокусника сюда! Такой человек[133] в нашей хате, а ты…

— Ничего нет невозможного! — заржал я и двое воров меня дружно поддержали, сразу поверив, что в сидре для них припасено не кислое угощение.

— Мы тут все теперь на наркомовском пайке[134] торчим, — хмыкнул я. — Но сегодня, кореша, харэ нищего по мосту тащить[135], двигаем от страстей[136], гуляем!

Котька Ростов развалил[137] толстой нитью, выдернутой из полотенца хлебный кирпич на ровные дольки, копченую колбасу наломали, на свет появилась армейская фляжка со спиртом.

Вася припотел был с нами за "столом" четвертым. Хотя он не был вором, но тюряга имеет свои неписаные законы и он, сидя с нами в одной камере, принадлежал к нашей хевре. С ним, по нашему закону, я был квит. Он сморозил глупость, я — ответил, он признал неправоту. Вот и все.

Но я его предупредил:

— Ты по бритве ходишь[138], Вася! Арестант сегодня пошел не в масть[139]. Тяжеловесы и ссученые воры. На пороге хаты заделают, вякнуть не успеешь! Проколка[140] сейчас другая. Каинов[141]

много. Не продешеви, не будь тундра тундрой[142]!

Вася опустил голову. Что возразишь, если сам пахан носом в дерьмо тычет? Но за дело! Урок серьезный. Кровью пахнет. Это не шутки. Но Вася правильно просек, что поддержка была чисто дружеской и не обиделся на меня.

Прочие зэка из фраеров, не удостоившись приглашения от блатных и не рассчитывающие на подачку с нашей стороны, недовольно хмурились, но не возмущались и старались не смотреть на нас.

Мы не спеша выпивали и закусывали. Курили мои папиросы. Я узнал, что Белка — краснушник[143] на товарных поездах, а Котька Ростов — скрипушник[144], тоже многосрочник, и идет уже в лагерь в восьмой раз. Вася припотел попал в тюрьму по второму кругу за мошенничество. Но слова о своих делах все произносили тихо, словно посылая их прямо в ухо спрашивающему. Лишнего не говорили. Подробности и имена подельников опускали. Извечная привычка таиться и опасаться наседки.

Но подробности никто не спрашивал. Могли расценить как проявление интереса. А где интерес, там и кум[145].

— Ну, Фокусник, ты прямо в цвет попал[146], - с удовольствием повторял Белка, принимая градусы в свой желудок. — Ничтяк[147]!

— За что тебя Белкой обзывают? — спросил я, разливая неразбавленный спирт в кружки.

Белка, прокоцаный[148] вор, радостно заулыбался:

— Было дело. Старая история. Лет десять назад торчал я в одном из лагерей на БАМлаге. К нам в Индию[149] забежал бельчонок. И прижился у нас на казенном пайке. Веселый такой. Потешный. Зверек махонький, это не человек, от него подлянок не дождешься. А особенно он ко мне привязался. Куда я, туда и он. Я его по лагерю за пазухой носил. Прям не бельчонок, а зэка-бродяга. Хлеб перед ним положишь — возьмет, а чтоб скрысятничать[150], то никогда. Как шмон[151]

начинается какой в бараке — он сразу прятался, да так ловко, что попугаи его никогда найти не могли. Никому из них в руки не давался, всегда убегал. И заметили мы, как честный вор с чистой душой позовет: сразу приходит, а сука конченая — никогда. Бельчонок этот трех сук нам показал. Они признались и смерть приняли. Умный бельчонок был. Вот и прозвали меня Белка, за то, что я с ним был неразлучно. Бурят один из шаманов с нами сидел, говорил, что душа в нем человеческая, видимо, маялся кто-то из наших, не принял бог его душу.

— И куда он потом делся? — спросил Вася с неподдельным любопытством.

— В тайгу, домой ушел. Отсидел с нами срок и ушел. Я его потом несколько раз видел. Сидит на сосне и на лагерь смотрит… Выпьем, корешки?

Воров не называют по имени и отчеству. Только по имени или по Кличке. Меня все теперь называли Михаил, уважительно добавляя пахан. Вадим и Константин оказались матерыми ворами черной масти и, чувствуя их не только поддержку, но и готовность к беспрекословному подчинению, я почувствовал себя увереннее. Я, слившись с действительностью, наконец, ощутил себя в тюрьме, как в стенах родного дома. Не на свободе, но среди своих. Чужой среди своих, если быть до конца правильным…

19 июня 1949 года. 18 часов 17 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

* * *

В нашу камеру вечером пришел новый пассажир, бытовик по имени Матвей. Он шел в тюрю третий раз и был не порчак[152]. Дважды он судился за кражи еще до войны. В лагере он подал заявление о желании попасть на фронт. Воевал. Получил ранение. Затем госпиталь и снова передовая. Хотя он не был вором в законе, но калачом был тертым. Как-то само получилось, что он примкнул к нашей хевре.