Ворон на дереве

– Ваше время кончилось. Пора ложиться спать. А ну-ка живо по местам..

Никто ему не возразил. Все четверо послушно встали из-за стола и направились по своим палатам. По дороге Елизавета Вторая, прощаясь с Новеньким и Платоном, сказала:

– Дайте нам слово, что завтра на этом самом месте вы продолжите свой рассказ.

– Даю такое слово, – торжественно поклялся тот.

– И чтобы без нас вы ничего из вашей истории не рассказывали Платону, – поддержала ее Карусель.

– Обещаю.

Через несколько минут коридоры психлечебницы опустели, в палатах погас свет, и только время от времени медбратья молчаливо совершали свой ночной моцион.

На следующий день с утра Елизавета Вторая церемонно совершала свой выезд в свет по коридорам лечебницы, используя для этого коляску, на которой санитары доставляют пациентов в больницу; Платон в курительной комнате путем пускания табачных колечек упражнялся в построении новых идеальных форм в пространстве; Карусель, как обычно, кружилась и делала разные гимнастические упражнения, чтобы сохранить свою фигуру; и только Новенький бесцельно слонялся повсюду, не зная еще, какое избрать для себя амплуа. Однако вечером все опять собрались в большом холле за карточным столом и Новенького попросили продолжить свой рассказ.

– Так на чем мы остановились прошлый раз?

– Ворон сидит на дереве, – напомнил ему Платон.

– Нет, – запротестовала Карусель, – вашими последними словами были: «И вдруг опять раздались трели соловья..»

– Ах, верно, – заметила Елизавета Вторая, – именно на этих словах вас прервали вчера.

 Новенький откашлялся и продолжил рассказ.

4

«И вдруг опять раздались трели соловья. Они доносились из густой листвы раскидистого тополя. Мы с Голубем, затаив дыхание, зачарованно слушали божественное пение.

– Кто это так поет? – восхищенно спросил я, когда трели прекратились.

– Молодая певица. Здесь она поет лучше, чем на эстраде.

Мне очень захотелось полететь к тополю, но в это время над нашими головами пронеслось что-то огромное. Со страху я забился под крыло голубя. Ветка над нами прогнулась, рядом с голубем уселся большой филин.

– Вот и я, – произнес он низким голосом, – насилу оторвался от книг.

– Знакомьтесь, – представил нас друг другу Голубь, – ваш сосед снизу, профессор университета. А вы, кажется, журналист?

Я кивнул головой.

– Щелкопер, значит, – раскатисто засмеялся Филин, – знаю я вашу братию, воробьев стреляных. Здесь еще один литератор частенько прилетает к нам язык почесать, но с вашим братом нужно держать ухо востро, вмиг пропечатаете в газете, потом грехов не оберешься.

Я обиженно сконфузился, но Филин, перелетев на мою сторону, дружески хлопнул меня крылом по плечу и спросил:

– О чем секретничали-то?

– Да вот наш знакомый собрался слетать на луну, – с иронией заметил Голубь.

Филин расхохотался и хохотал, вероятно, добрых десять минут.

– На Луну? Вот умора! Да туда могут летать только остолопы, вроде американских астронавтов. Птицам там делать нечего, среда неподходящая, там даже воздуха нет, чтобы летать.

– Но японцы уже приступили к проектированию лунных домиков, – заметил я.

– Японцы – дураки, – категорично заявил Филин, – и вся их страна – сумасшедший дом. Как-то я был там в командировке, так чуть сам не свихнулся.

– Это правда, что они конструируют машины, способные сочинять музыку? – спросил Голубь.

– Конструируют, – ухнул Филин, – много чего они конструируют, даже механическую игрушку с железными мозгами.

Крутится, вертится, и все на месте:

Ноги – из олова, мозги – из жести.

Мы рассмеялись, но Филин вдруг погрустнел и со вздохом сказал:

– Может быть, Богом уготована человеку такая судьба – все естественное в мире превращать в искусственное.

Мы вздохнули. Но птицам не свойственно предаваться грусти или меланхолии. Филин тут же взмахнул крыльями и воскликнул:

– А что это мы сидим здесь? Полетели на тополь, там певичка дает свой концерт.

Мы дружно снялись с клёна и полетели к тополю, где меня мои новые друзья познакомили с Юристом, Литератором и Певицей.

Еще подлетая к тополю, Филин, ухнув, крикнул Ворону:

– Эй, Юрист, ну-ка объясни мне, государство должно управлять людьми или люди государством?

Ворон чинно сидел на суку в своей длинной судейской тоге и даже не удостоил Филина взглядом.

– Вот он всегда такой, – сказал мне Филин, – привык в жизни драть нос, считая всех людьми, которых можно только судить. Как это у нас принято: «В обществе все равны, но одни более равны, чем другие». Даже здесь он не может оставить своих привычек.

Не слушая его объяснений, я глазами искал предмет своего обожания, и, когда мой взгляд остановился на пигалице с глазками-бусинками, коротким клювом и невзрачным хвостиком, я готов был расхохотаться, до чего эта невзрачная пичужка не соответствовала моему идеальному оригиналу. Но когда певунья запела своим чистым сопрано арию Виолетты из оперы Верди «Травиата», я клюв разинул от удивления.

E strano! E strano! In cuore scolpiti ho quegli accenti!