Ворон: Полное собрание сочинений

Это происходило в голубой комнате, где находился принц, окруженный толпой побледневших придворных. Услышав его приказ, толпа метнулась было к стоявшему поблизости пришельцу, но тот вдруг спокойным и уверенным шагом направился к принцу. Никто не решился поднять на него руку — такой непостижимый ужас внушало всем высокомерие этого безумца. Беспрепятственно прошел он мимо принца — гости в едином порыве прижались к стенам, чтобы дать ему дорогу, — и все той же размеренной и торжественной поступью, которая отличала его от других гостей, двинулся из голубой комнаты в красную, из красной — в зеленую, из зеленой — в оранжевую, оттуда — в белую и, наконец, — в черную, а его все не решались остановить. Тут принц Просперо, вне себя от ярости и стыда за минутное свое малодушие, бросился в глубь анфилады; но никто из придворных, одержимых смертельным страхом, не последовал за ним. Принц бежал с обнаженным кинжалом в руке, и, когда на пороге черной комнаты почти уже настиг отступающего врага, тот вдруг обернулся и вперил в него взор. Раздался пронзительный крик, и кинжал, блеснув, упал на траурный ковер, на котором спустя мгновение распростерлось мертвое тело принца. Тогда, призвав на помощь все мужество отчаяния, толпа пирующих кинулась в черную комнату. Но едва они схватили зловещую фигуру, застывшую во весь рост в тени часов, как почувствовали, к невыразимому своему ужасу, что под саваном и жуткой маской, которые они в исступлении пытались сорвать, ничего нет.

Теперь уже никто не сомневался, что это Красная смерть. Она прокралась, как тать в ночи. Один за другим падали бражники в забрызганных кровью пиршественных залах и умирали в тех самых позах, в каких настигла их смерть. И с последним из них угасла жизнь эбеновых часов, потухло пламя в жаровнях, и над всем безраздельно воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть.

 ПОМЕСТЬЕ АРНГЕЙМ

От колыбели до могилы благополучие не изменяло моему другу Эллисону. Я употребляю слово «благополучие» не в его обыденном смысле. Я подразумеваю под этим словом счастье. Можно подумать, что мой друг родился для оправдания доктрин Тюрго, Прайса, Пристлея, Кондорсе — для олицетворения в индивидуальном примере того, что считалось химерой перфекционистов. В кратковременном существовании Эллисона я вижу опровержение догмата, по которому в самой природе человека таится начало, несовместимое с блаженством. Тщательное изучение его жизни показало мне, что все бедствия рода людского происходят от нарушения немногих простых законов человеческой природы, что нам доступны еще неисследованные элементы довольства, что даже теперь, при современной темноте и безумии взглядов на великий социальный вопрос, отдельная личность может быть счастлива при известном необычайном стечении обстоятельств.

Мой молодой друг придерживался таких же мнений, так что его неизменное довольство было в значительной степени результатом сознательного отношения к жизни. Ясно, что, не обладая той инстинктивной философией, которая так успешно заменяет при случае опыт, мистер Эллисон уже вследствие своих необычайных успехов в жизни не избежал бы бездны несчастья, зияющей перед исключительно одаренными личностями. Но я отнюдь не собираюсь писать трактат о счастье. Взгляды моего друга могут быть переданы в нескольких словах. Он допускал только четыре основных принципа или, скорее, условия блаженства. Главным он считал (странно сказать!) простое и чисто физическое условие: пребывание на воздухе. «Здоровье, — говорил он, — достигаемое другими средствами, не заслуживает этого названия». Он с увлечением говорил об охоте и доказывал, что земледельцы — единственный класс, который по самому положению своему счастливее всех остальных. Вторым условием была в его глазах любовь к женщине. Третьим и самым трудным — презрение к честолюбию. Четвертым — иметь какую-нибудь цель в жизни. Он утверждал, что, при прочих равных условиях, степень счастья пропорциональна возвышенности этой цели.