Вороний мыс

В землянке вестовой подал алюминиевую кружку водки. Сивушный запах плохо очищенного зелья душно ударил в нос. Водку Ленька не пил. Полагающиеся ему сто грамм отдавал ребятам из отделения. Сейчас он подумал, что многое еще не знает, не попробовал, не разобрался и вряд ли теперь будет время, чтобы все это наверстать. Мысль придала решимости. Затаив дыхание, Ленька выпил противную, обжигающую горло жидкость. Поперхнулся, но вестовой, весело мигнув карим глазом, сунул на закуску кусок хлеба, посыпанный солью.

В животе разлилась теплота. Дремотный огонь потек по жилам и затуманил голову. Каменная стенка землянки покачнулась, огонек стеариновой трофейной плошки странно стал уплывать под потолок…

— Ну и здоров ты, Кобликов, дрыхнуть, — сказал вестовой, продолжая трясти Леньку за плечи. — Мы с товарищем капитаном уже в городе побывали, а ты, как прижал ухо к мешку, так и не отпускаешь… Перебазируемся же!

— Да ты, ефрейтор, всю обедню проспал, — засмеялся вестовой, достал пачку сигарет и щелкнул никелированной с решетчатым ободком зажигалкой. — Видал, какой трофейчик оторвал! Взяли же город… Егеря винта нарезают по шоссе. Машины покидали, пушки, барахло всякое навалом по обеим сторонам. По всем правилам драпают, а за ними вдогон «тридцатьчетверки»… Товарищ капитан зовет… Ну и видик же у тебя! Ремень хоть подтяни…

Вестовой попробовал заткнуть Леньке под ремень вырванный клок шинели, но это оказалось безуспешным.

— Ладно, сойдет, — махнул он рукой.

Командир разведроты сидел возле землянки. Пристроив на выступе камня зеркальце, Епанешников намыливал щеки. Воротник гимнастерки у него был подвернут, портупея с кобурой пистолета лежала на земле. Капитан был без фуражки, и Ленька увидел у него залысины на лбу. Рассмотрел расчесанный волосок к волоску пробор над ухом.

— А, Кобликов, явился, — ровным голосом сказал капитан. Во взгляде его Ленька не приметил всегдашней строгости и отчужденной замкнутости. Глаза командира роты, в гневе тяжело темнеющие, были сейчас мягкие, податливой глубины.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — начал было Ленька, но Епанешников хлопнул ладонью по камню, приглашая ефрейтора садиться рядом. Повернул к нему лицо в пышной мыльной пене на подбородке и неторопливо раскрыл бритву. Взглянул в зеркальце, примериваясь сделать первый взмах.

— Про ложные донесения будешь докладывать?.. Перестарались фрицы, Кобликов. Больно много вам доказательств подкидывали. Даже минное поле сочинили. Нервы, видно, начали сдавать…

— Вы все знали?

— Знали, ефрейтор. Три дня назад армейским разведчикам норвежцы сообщили насчет катеров. Специально на боте под парусом пришли сказать, что катера на Вороний мыс для отвода глаз ходят…

— Как же так? — осевшим голосов спросил Ленька, ощущая, как у него холодеют пальцы. Если капитан все знал, во всем разобрался, он же мог дать приказ разведгруппе, чтобы она уходила с мыса. Тогда бы Гнеушев был жив, Докукин… Три дня назад. Как раз в тот день, когда Забара на минном поле подорвался…

Кобликов ошарашенно смотрел на капитана.

Епанешников оттянул на скуле заветренную, крепкую кожу и провел бритвой, сдирая щетину, поскрипывающую под стальным лезвием. Костистый подбородок капитан выставил вперед и слепил в полоску сухие губы.

— Так, ефрейтор, — подтвердил командир роты, вытер лезвие о клок газеты и прицелился на Леньку темными глазами. — Должны вы были сидеть на Вороньем мысу!

Епанешников угадал, о чем думает Кобликов.

— Должны! Нельзя было и виду показать, что мы фрицевскую хитрость раскусили. Вот для чего вам нужно было на мысу сидеть… Война, Кобликов. Ты в ней еще многого насмотришься…

Забыв, что у него намылена щека, капитан опустил руку с бритвой.

— За вчерашний день дивизия потеряла четыреста сорок семь человек, — глуховато продолжил он. — За один день!.. Кременцов погиб. Из штурмовой группы всего шестеро уцелело. Старшего сержанта Беляева едва живого в госпиталь увезли. Довезут ли, не знаю. А ты говоришь…

Ленька ничего не говорил. Он слушал трудные слова скуластого человека с капитанскими погонами, которого война заставила посылать людей под пули, под смертельные веера секущих осколков, под бомбы и взрывы.

— Гнеушева жалко, Докукина… Забару тоже. И как вы сами во всем этом спектакле сразу не разобрались?

Епанешников вздохнул, вспомнил про бритву и снова принялся со скрипом сдирать многодневную щетину. Засохшее мыло собиралось на лезвие липким серым валиком.

— На левом фланге егеря кинулись в контратаку. Батальон пехоты и автоматчики. Шестиствольные минометы их поддерживали. Только мы их уже поджидали… Все потому, что вы на мысу сидели. Понимаешь?

Капитан говорил сбивчиво, словно в чем-то оправдывался перед самим собой, перед Кобликовым. И понимал, что ефрейтор не примет этих невольных оправданий. Так, как не принимал их сам Епанешников, командир разведывательной роты, осознавший простую и страшную истину, что на войне ради большого приходится жертвовать малым. А это малое — живые люди. И большее — тоже люди…

Метрах в пятидесяти под скалой виднелась свежая каменная насыпь.

«Докукин!» — догадался Ленька.