Ворошенный жар

Анна Григорьевна заметно моложе, лицо худенькое, смуглое, подвижное. На ней аккуратная вязаная кофточка, легкий платок в разводах на голове. Она только с работы, из яслей. Доверчиво ведет меня на кухню, соединенною с залой проемом. Наливает по тарелкам горячих щей, ставит на стол, накрытый клеенкой.

Я слегка приторможена, ведь попала к истым староверам, как же поганить их посуду. Они исстари отличали себя от прочих и замкнуты были и верой и предрассудками. А теперь вот подупа́ло. Нет той строгости. Две одинаковые глубокие тарелки с зеленой окаемочкой перед нами. Хоть к этой присядь, хоть к той — нет в доме для иноверца отдельной посуды, как бывало.

— Я очень верующая, — сказала Анна Григорьевна — Конечно, говорят, что Бога нет. Но Бог мне очень помогал. Я пришла менять к знакомой в деревню. «Партизанка!» — немец на меня. «Милушка, что теперь будет тебе и что мне будет?» — обмерла знакомая. Передвигаться запрещено. За самовольное передвижение драли, расстреливали как партизан. «Ты же меня знаешь, — говорю, — и я тебя знаю». Я пошла к коменданту, все рассказала. Напустился: «Вы должны были взять пропуск». — «Разве дадут пропуск? Не дадут. Так и так с голоду умирать». Отпустил на первый раз. Бог мне помог.

В войну детей сберегла, но старшего, Асика, Александра, шестнадцати лет, угнали немцы.

И вот после войны горе одно за другим.

— Отец! — окликнула она. — Асик утонул в сорок шестом году? Это он тогда только вернулся, на проверке был. А еще сынок — Герик, Георгий, в войну он двухгодовалый скелетик. Говорили: «Все равно похоронишь. У него уже все в мохе». Выходила. А после войны, одиннадцать лет ему уже было, с соседским мальчишкой снаряд нашли — подорвался. Отец ему: «Сначала садись по-русски читай, потом будешь по-славянски». — «Ну, дед, молись и молись. Каждый день. Когда ж и погулять ему?» И вот как я была за это наказана. Он когда стал одеваться, у меня такая скорбь на душе. «Не ходи, Герик!» Все пальчики ему перецеловала. Ему осколком порвало сонную артерию. Это Толик, соседский, разорвал снаряд.

Помолчала. Сказала тихо, доверчиво:

— Грехи наши горят и сгорают страданиями. Терпение надо. Муж говорит: коснеть в скорби по отошедшим — язычество и безбожие. Надо, говорит, верить в промысел божий… А душа от боли замирает, сколько переживаний, прямо ужас! Из какого только железа сделаны.

4

Ржев природно поделен надвое Волгой. И эту поделенность в прежние времена закрепляла веронетерпимость. На левобережной Князь-Федоровской, ныне Советской, стороне преобладали никонианцы, на правой, Князь-Димитровской, почти сплошь были старообрядцы. На правой же стороне, названной после революции Красноармейской, стоит та церковь, в которую немцы напоследок загнали всех жителей, кого обнаружили в городе. Спасены были люди, и церковь уцелела, что где было порушено, восстановили. Эта Покровская церковь — справедливо было бы именовать ее «спасенных мучеников» — старообрядческая, единственная действующая во всем прежде многоглавом Ржеве. И никонианцы за неимением своей поневоле молятся в этой церкви, совершают требы под их, старообрядцев, тягучее, монотонное пение, выстаивают и всенощные, и обедни, хоть и без того благочестия, как бывало в своей — православной. Какие силы, какие характеры веками вовлечены были в непримиримую вражду расколовшейся церкви. И ведь как неравны были условия борьбы для гонимой и мирскими и официальными церковными властями старообрядческой массы. И во все времена самые грозные наказания за совращение в раскол. Надо ж было войнам и революциям все так перетряхнуть, вмешать, утеснить, чтобы никонианцам не на свою почву перетянуть тех, а переступить, уступить, оказаться хоть по внешней видимости и вынужденно, а все же перетянутыми к ним, старообрядцам.

Глянули б на такое положение прежние отцы — ревнители ржевской православной церкви. Стерпят ли они в своих темных могилах? Не перевернется ли известный в свое время здешний соборный протоиерей Матвей Константиновский, лютый преследователь старообрядцев, добившийся от правительства закрытия главной старообрядческой молельни в Москве на Рогожском кладбище?

О нем незатухающая злая память в поколениях старообрядцев, да и у всех, кого оторопь берет при мысли о сожженном втором томе «Мертвых душ». В ржевском музее довелось мне услышать о словах Гоголя:

«В воскресенье был у обедни, слушал проповедь отца Матвея о свете и тьме… Пойду к отцу Матвею, что-то будет… Говорил он об усилиях дьявола против него и о раскольниках».

«Что-то будет».

А было вот что: «Я воспротивился публикованию этих тетрадей, даже просил уничтожить» осталось свидетельство сказанного Матвеем Константиновским.

Что ни копни, чего ни коснись, все как-то переплетается в старом городе с его наслоениями, связями, корнями, и без этой переплетенности, а то и сплавленности не понять, не доискаться, что и как тут было в последнюю войну.

С Покровской церковью связано еще одно событие.