Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Дорогие друзья! — чуть окая, заговорил Горький. — Владимир Иванович Немирович-Данченко попросил меня прочитать «На дне жизни», рассказать, как я задумал эту пьесу, о действующих лицах пьесы… Я сначала прочитаю, а потом уж поговорим, если возникнут вопросы. Ладно?

Все затихли, когда Горький начал читать. Слушали и тут же прикидывали, какую роль он мог бы сыграть… Роли были уже почти распределены: Станиславский должен играть Сатина, Москвин — Луку, Качалов — Барона…

Шаляпин слушал и поражался, как увлекательно передает Горький слова своих персонажей, каждый раз вживаясь в созданные им образы, глубоко раскрывая тот или иной характер. Особенно мастерски удалось Горькому передать характер Луки… Как только появлялся Лука, он оживлялся, с особой страстью выговаривал его слова. Как будто сам входил с хорошим чувством в ночлежку босяков и приветствовал их:

— «Доброго здоровья, народ честной!»

И тут же саркастически отзывается Бубнов:

— «Был честной, да позапрошлой весной».

И снова неунывающим голосом отвечает Лука:

— «Мне все равно, я и жуликов уважаю. Ни одна блоха не плоха: все черненькие, все прыгают. Так-то…»

Станиславский хорошо знал пьесу, только что вместе с Гиляровским, художником Симоновым и Немировичем-Данченко ходили по Хитрову рынку в поисках натуры, уже пытался вникнуть в роль Сатина. Поэтому в мыслях своих он то и дело отвлекался от чтения Горького и переносился то на Хитров рынок, то к разговору с Чеховым о Горьком и его роли в современной литературе, в современном обществе… «Насколько серьезнее стала пьеса по сравнению с теми тремя актами, которые он нам читал ранней весной… И совсем исчез главный герой — лакей из хорошего дома, который больше всего берег воротничок от фрачной рубашки, единственное, что связывало его с прежней жизнью… Да и вся атмосфера в ночлежке была отравлена ненавистью, и только в третьем акте, когда наступала весна, все вылезали на свежий воздух, пели песни и словно бы забывали о ненависти друг к другу…»

Станиславский сосредоточенно слушал монолог Сатина в читке Горького и уловил назидательность в его словах. И снова мысли его улетели к Чехову: «Да, пожалуй, прав Антон Павлович: Горький действительно похож на священника, который выходит на амвон и начинает читать проповедь своей пастве с церковным оканьем… Да, Алексей Максимович разрушает то, что подлежит разрушению, в этом действительно его сила и призвание… А какие трудности возникают при постановке пьесы: новый тон, новый быт, новый своеобразный романтизм, пафос, с одной стороны граничащий с театральностью, с другой — с проповедью… Сколько возникнет разногласий у нас в театре во время работы над спектаклем… Ведь Горького надо уметь произносить так, чтобы фраза звучала и жила. Его поучительные и проповеднические монологи, хотя бы в «Мещанах», надо уметь произносить просто, с естественным внутренним подъемом, без ложной театральности, без высокопарности. Иначе превратишь серьезную пьесу в простую мелодраму. И прежде всего нужно усвоить тон босяков и не смешивать его с обычным бытовым театральным тоном или с актерской вульгарной декламацией. У босяка должна быть ширь, свобода, свое особое благородство…»

И перед глазами Станиславского возник бывший конногвардеец, с которым познакомились во время посещения Хитрова рынка: этот конногвардеец поразил своей красотой, воспитанностью, изящными руками и тонким профилем. Оказалось, что он говорит чуть ли не на всех европейских языках и блестяще образован.

Судьба бросила его на дно жизни по слабости характера: промотал состояние, пил, гулял, на какое-то время ему удалось снова подняться со дна благодаря удачной женитьбе, получил хорошее место, но, оказавшись однажды в прежней компании Хитрова рынка, не вернулся к своей скучной жизни, навсегда остался среди бродяг и босяков. Сколько вот таких, в прошлом блестящих и образованных людей, которые отвергают свой налаженный быт и сытую жизнь. «Нужно проникнуть в душевные тайники самого Горького, как в свое время мы это сделали с Чеховым. Тогда эффектные слова босяцких афоризмов и витиеватых фраз проповеди наполнятся духовной сущностью самого писателя…»

Голос Горького задрожал, когда он читал о смерти измученной жизнью Анны, смахнул неожиданно набежавшую слезу при словах: «Дайте покой Анне, жила она очень трудно…»

Шаляпин заметил, что и у некоторых собравшихся здесь людей набежала тень на лица, принахмурились, вспоминая, сколько раз видели за свою жизнь смерть близких, соседей, тяжелую смерть обездоленных людей… И сколько пережил сам Горький, сколько ушло от него близких людей, затравленных, голодающих, обездоленных. Да и сам Федор вспомнил, сколько видел он на своем веку талантливых людей, не удержавшихся от житейских соблазнов и скатившихся на дно жизни, но так и не поднявшихся оттуда… «И как только я сам-то вынырнул, — горестно вздохнул Шаляпин, слушая последние «аккорды» пьесы Горького, — а все проклятое пьянство… Как отвратительна была Мария, когда напивалась, была несдержанна, неопрятна, сварлива…»