Восковые куклы

По веревке они взбирались на площадку, где устроен был вход в туннель, Саша шагнула на выступ, рассчитанный на одиннадцатилетних, нога соскользнула, закачалось море и сдвинулись скалы, нахмурились и пошли маятником взбалтывать морскую пену. Хаау! Голенью воткнулась в острие камня, но сознания хватило, чтобы от боли не разжать рук и подтянуться.

Вход в туннель выглядел как порядочная дверь, на мокром известняком полу могли поместиться только трое, странный запах морской соленой сырости чем-то напоминал бойлерную, однако такие запахи случаются только в пещерах, куда захлестывает море, в ихтиандровых гротах.

Дима сделал хитрое лицо, велел подождать и вдоль стены продвинулся в темноту, делая предупреждающие хлопки.

— Держись ближе к стене и прижимайся, здесь провалы.

Дима лип спиной, и так они продвигались за ним, когда откуда-то слева, из сырой темноты послышались шаги людей. После секундного ощущения ужаса они вырвались обратно на свет. Только шелестело море и гремели бонги под ребрами.

— Показалось. Здесь всякое может привидеться, — он снова хлопал.

Голые скользкие спины и бедра снова терлись о потные стены.

— Хорошо прижимайся пятками!

— Что?

— Хорошо прижимайся пятками!

Саше не верилось в опасность, ей казалось, что ее разыгрывают, но когда она разглядела в темноте их тушки, вплавляющиеся в скользкую стену, сосредоточенное лицо молодого друга и его взгляд внутрь собственного тела: контроль спины, бедер, голеней, вцепленные пальцы, раздвинутые, как у контрабасиста, они уже шли на свет.

Есть определенная доля удовольствия в пребывании у грязных стен и в известковой сырости пещер. Когда рядом море, исчезает один из последних страхов: страх перед грязью, и ты отдаешься этой стихии так же, как обычно отдаешься воде или воздуху.

Они выползли белые, как в сырой штукатурке, дрожащие от возбуждения, отбрасывающие искры смятения и дымного восторга, вверху было солнце, далеко внизу — море. Солнце их запекало, как рыбу в глине, и они бежали под навесами скал, ставя ноги ребром и радуясь своему безумию. Все было жемчужным, шумело о скалы, и они смеялись. Внизу были повалены огромные глыбы, которые когда-то сорвало, когда такие видит человек, он сразу начинает примерять, и не найдя нужное в арсенале привычных ощущений, заключает, что его воображение не может справиться с этим, все равно что уместить Марка Антония в куриной головке кухарки.

— Мы привели тебя на тридцать пятую батарею. Здесь шли бои…

— Да, во время войны!

Они стояли и смотрели на солнце, повисшее над горизонтом, и видели корабли, взрывы, обваливающиеся скалы и дыхание туннелей, чахоточное и горячее автоматное дыхание.

На каменистом полуострове под скалой обосновался старик, камнями заслонив костер от ветра. При нем находились его дети: две девочки скакали где-то у кромки моря, с той стороны, откуда они пришли, и юноша, которому пусть и сообщилось некоторое сходство с отцом, однако, будучи диким и морским, он казался не таким, как все здесь. Юноша восторженно смотрел на Сашу и не смог ответить, который час. Девочки тотчас спрятались при появлении посторонних.

— Позволите согреться?

— Грейтесь, что ж! Быстро вы добрались, однако. Мы за вами наблюдали.

— А вы оттуда пришли? Далеко оттуда до запретной?

— До запретной? А что тебе там? — старик указал взглядом на третий под карнизом вход, очень высоко, где дрожат стены, и ветер срывает полет ласточки, — там вы были? Что там теперь? Завалено?

— Тот мелкий завален, а второй, где бродит матрос, свободен. Он все бродит и ищет выход, правду говорят, что если кто оттуда сорвется, матрос получит свободу?

— Поди, проверь, — старику было трудно говорить, у него были плохие зубы, он пил один лишь бульон и питался хлебной мякотью, размоченной в кипятке, а все остальное глотал целиком.

— Тут есть такая птичка, баклан, так вот он всю эту рыбину проглотит, а потом переваривает. Вот и я так.

Он колол сухие можжевеловые ветки и варил мидии. Неподалеку лежали их раковины, кое-где даже оставалась жемчужная розовая мякоть, и Саша поняла, на что похожи эти скалы: не стены казарм, не молозиво горячей самки, а цвет раскрывшихся мидий.

Старик казался странным. Он как будто сам был выточен из этого можжевелового дерева и обгорел в костре. На руках его росла кора, и даже на суставах пальцев, точно как можжевеловое дерево в изгибе, образовались мелкие складки. Он курил короткие турецкие сигареты, вставляя их в мундштук с продольной жилкой. Все было обычно, пока из кармана закрытого кителя он не извлек старинный серебряный прибор для поедания устриц.

Саша поглядела вниз на море, перебралась через окаймляющие валуны, но там оказалось тоже слишком высоко для прыжка. Лоно, нежная мякоть бухты, было так далеко. Вплавь, как надеялась она, выбраться не удастся.

Она вернулась к костру. Старик отрывал мидий от раковин и бросал в котел, где варилась каша. Рядом лежал топор и молотые ягоды барбариса в старой табакерке.