Восковые куклы

Когда он очнулся, то даже не попытался сесть. Теплая кровь словно застыла на губах и на подбородке, и только тоненький ручеек щекотал ухо. Запах крови смешивался с затхлым запахом мочи и падали. Он лежал под склоном за остановкой среди битого стекла и обломков шифера, а над ним возвышался смеющийся каркас остановки.

Взглянув на часы, он понял, что автобус уже уехал. Никита поднялся, достал из сумки платок, бутылку воды и стал тщательно смывать кровь. Умывшись, он прополоскал рот, далеко отплевывая воду. Нежно и удивительно спокойно стрекотали насекомые.

Далматинская лягушка

1

Несколько секунд назад он хотел умереть. Причин к этому не было никаких, кроме той, что не было причины здесь находиться. И не только здесь, но и в каком-либо другом месте или времени. Ему вообще не хотелось быть. Несмотря на глубокую ночь, Александр не мог уснуть. Он переворачивался с одного бока на другой, ложился поперек кровати, свешивал голову, прятал ее под одеяло — не помогало ничего…

Читать тоже не хотелось. Александр лежал, свернувшись, как зародыш, во чреве кресла, и, откинув голову, всматривался в потолок. Там на крючке висела лампа, она хоть и была, наверное, ровесницей хозяйки этой квартиры, но горела необыкновенно ярко и не слишком коптила. Покрывающий лампу металлический круг проецировался на выбеленный потолок тенью черного солнца. Александр долго не отрывал взгляда от того, что заменяло ему небо, и постепенно перестал замечать лампу. Ему начало казаться, что солнце дарит своему единственному зрителю ласку черных лучей. И действительно, эта тень не была просто грубо очерченным кругом: нельзя было заметить границу между черным и белым, их постепенное слияние напоминало излучение, странное излучение не света, а тени. Черный круг чуть подрагивал, тем самым усиливая иллюзию того, что он был зловещим подобием солнца.

Он провел ладонью по волосам. На пальцах остался запах волос, его запах. Ему стало смешно: живешь, волосы как-то по-своему пахнут, стол рядом стоит, кровать, а смерть — это только один момент — и тогда зачем все это? Он представил себе смерть. Снаружи кажется, что смерть длится долго, во всяком случае, врач никогда точно не может определить, ткнуть пальцем в момент смерти. Врач говорит о смерти, когда она уже пришла, он говорит о жизни, когда та еще не ушла, а между ними он молчит. Интересно, как же это изнутри? Александр повернулся — что-то кольнуло его в руку — ножницы застряли между спинкой и сиденьем кресла, он вытащил их, провел пальцами по холодной стали. Ему вдруг захотелось ощутить их форму одновременно со всех сторон, его пальцы заскользили по двум лезвиям, как молодые побеги, он прикоснулся к металлу языком, сжал в ладонях. Ножницы согрелись, и Александр ткнул острием в дверцу шкафа. Он прочертил на дверце линию, линия показалась ему совершенной, и он бросил ножницы на стол.

Рассматривая эту линию, он воображал, как будет скрипеть хозяйкин голос, когда она станет его ругать, как она всю неделю будет озабочена этим непорядком. В конце концов, какое ему до нее дело, этой линии здесь явно недоставало.

Когда он вселился сюда, а это случилось в самом начале осени, сразу по приезде в Киев, здесь стояли в треснувших глиняных горшках два цветка. Потом одно растение начало вянуть, вскоре совсем засохло, и хозяйка всю вину за это возложила на него. Ко всему, он пожелал, чтобы засохший цветок не убирали из его комнаты, что утвердило хозяйку в ее мнении о дурном глазе постояльца. Эти цветы, живой и мертвый, только теперь начали ему нравиться, он поставил их рядом и часто смотрел на них…

Раздумывая над тем, какой смертью было бы интересней умереть, он никак не мог остановиться на чем-то одном. В последнее время ему часто приходила мысль о гильотине.

В небольшой усадьбе, где Александр провел детство, держали кур, и отец, врач и убежденный материалист, как он сам себя называл, никогда не запрещал ему смотреть, как птицам отрубали головы. Отец не был человеком жестоким, если можно вообще определить, в чем заключается это качество человека, он совсем даже не приглашал Сашу созерцать кровавые зрелища, просто у него не было определенного плана воспитания сына, где было бы указано, что тому разрешается, а что запрещается, отец считал, что не имеет на это права.

Так получилось, что Саше до восьми лет не приходилось видеть, как курице отрубают голову. Работник обычно делал это рано утром, когда мальчик еще спал.