Восковые куклы

Отец попросил Никиту остаться хотя бы до завтра, а то ему самому приходилось срочно возвращаться, и было бы неудобно перед родственниками. Они обменялись несколькими словами и расстались.

Горела лампадка. Горела и на поминках, и уже к ночи, когда все разошлись по чужим домам спать.

Сначала поминали возчики и могильщики, после них — родственники. Затем поминали созванные по деревне старухи.

— Пойду, ягнят выпущу, — наконец проскрипела самая старая из них. На этом поминки разрешалось завершать.

Немного погодя бабы стали уносить перины, подушки, кур в кошелках, покрытых ватином из сундука. Тетя Нюра что-то громко кричала девочкам, но ветер относил ее слова, и она не получала ответа.

Никите было определено ночевать у Дерятиных. Войдя в сени, он увидел огромный таз, в котором купали детей. С тяжелым чувством он лег, но заснуть не мог долго. Старуха укладывала детей спать, завораживая своими нехитрыми рассказами.

— Бабушка, а что Старое сгорело?

— Старое с крайнего дома мальчишка поджег, а ветром уж разнесло. И как уж получилось, что по обе стороны сгорело. Я смотрю: «Это, никак, Долгоруково горит». Сашка верхом в школу съездила: «Это Старое». И ведь скрозь сгорело, а один плохенький домишко остался…

Все дети уже спали, только Илюша никак спать не желал, он слез с кровати и стал возиться с чахлым поросенком.

— Поиграй, поиграй, вот так, все равно сдохнет скоро! Я тебе скажу, какие тогда у нас колокола были. Это я еще в девках была, пропала у нас корова, мы поутру ее искать с мамкой. А в лесу темно, и зашли мы уж далеко. Уж к Долгорукову подходим. И время к заутрене звонить. «Маманька, это чей же теперь колокол так плохо звонит?» — «Это Долгоруковский. Какой у них колокол?!» И тут наш как зазвонил! Уж вон куда мы ушли, а его как слыхать-то! Это наш, зареченский. Таких нигде не было, как у нас, ни в Долгоруковом, ни в Большом, даже в Святогорске такого не было. И мы ходили все мимо кладбища. А там один крест был. Высокий, дубовый. Все мимо него ходили, останавливались, молитвы читали. И не только что там старухи, но и дети малые. А он, как сейчас говорят, статуя. Руки расхлестаны, гвоздями прибиты ко кресту-то, голову склонил, ноги телешом, и тоже гвоздями. Только на нем и одето, что как полотенце какое повязано, ну, так оно и надо. И куда он потом девался, уже и не знаю. Как вот война началась, так и не знаю, куда его дели. А можа, и в речку кинули.

Все уснули. Только поросенок сипло стонал в углу.

Никита вышел во двор и направился к бабушкиному дому.

Во дворе, там, где были котлы, Мишка опаливал петушиные лапы, завернувшись в серый разодранный ватник. Он поплотнее надвинул фуражку и прикурил от костра.

— Додумались же отрезать, теперь как их палить? Разве на проволоку насадить…

Он опаливал лапы и снимал с них кожицу, так что лапы получались гладкие, ровные и белые, как имбирный корень. По двору разносилась вонь.

Был только конец апреля, а жара стояла нестерпимая. Мишка пытался завязать разговор.

— Сказывали, было такое в сорок шестом году, когда не уродилось ничего.

Никита не ответил. Он еще постоял возле костра и отправился спать.

4

На другое утро страшной силы ветер подул с востока. Никита покинул дом и направился к остановке на шоссе.

Он шел мимо узкой черной реки. Сухой камыш стелился циновкой по береговой грязи, желтоватые хвощи светились на глинистых склонах. Скакали вдоль берега трясогузки. Он следил за их вздрагивающим, змеящимся полетом. Скудное солнце уже золотило ветки ив на противоположном берегу.

Издали каркас остановки был похож на звериную клетку. И в клетке этой двигалась, покачиваясь, мужская фигура. Что-то в этой фигуре показалось ему знакомым. Человек остановился и замер, отставив локти, как будто пересчитывал мелочь. Никита взбежал по тропинке на обочину и подошел к каркасу. Под его ногами захрустели обломки шифера.

Мужчина обернулся, и Никита сразу узнал его. Взгляд недавнего попутчика, казалось, был направлен прямо на него, однако, была в его мутных голубых глазах какая-то рассеянная злость, заставившая Никиту насторожиться.

— А-а-а, — растягивая губы в улыбке, приветствовал его ветеринар. — Это ты, что ли, щенок… Сразу не признал ублюдка. Родственник, значит.

От него несло перегаром, а голубые глаза затянула легкая поволока.

— Давай, договорим, — ветеринар крепко схватил Никиту за рукав и притянул к себе. — Видел, в поезде еще хотел вякнуть. Да не посмел. Испугался. Скажи, испугался…

Никита должен был сделать все так, как много раз делал на тренировках. Он мягко положил захваченную руку чуть выше локтя противника и, отсчитывая секунды, готовился сделать левой рукой рывок вниз. Секунда, две, три…

Боль пронзила его и ослепила, как вспышки тысяч фотокамер, и только частью своего сознания Никита понял, что пропустил удар.