Восьмой круг. Златовласка. Лед

Он сильно затряс ее, а она качала головой в безрассудном отрицании, тюрбан на волосах развязался и упал на пол, волосы свалились на плечи. Держа ее так, видя так, он испытал ошеломляющее впечатление ложной памяти, будто уже пережил это в каком-то эротическом, почти забытом сне, пока не вспомнил, что впервые видел Хелен такой — мокрые волосы ее спадали на плечи, тело полуприкрыто обернутым вокруг него полотенцем, — и понял, что власть над Ландином, над Рут Винсент, над судьбой, которую он сознавал тогда, теперь окончилась, исчезла.

— Это правда! — взмолился он в мучительном желании вернуть эту власть. — Скажи, что правда!

— Если хочешь услышать от меня это — да! Теперь пусти меня. Пусти, пожалуйста. Ты делаешь мне больно.

Она стала вырываться, и он снова встряхнул ее.

— Не делай вид, будто повторяешь мои слова. Скажи так, чтобы я понял, что ты всерьез.

— Да! — выкрикнула она. — Я это всерьез, — а потом, когда он прижал ее к стене, сникла, вызывающая дерзость исчезла. — Почему для тебя это так важно? — жалобно спросила она. — Теперь все изменилось. Неужели ты не понимаешь?

— Я понимаю только, что ты избрала меня быть бальзамом для уязвленной гордости, своего рода лекарством, помогающим изгнать из сердца Арнольда. Но почему меня? Ты ясно дала понять в присутствии Харлингена, что думаешь обо мне и о моем бизнесе. Ты сказала, что бизнес этот грязный. Хорошо, пусть. Но в таком случае, не опускаешься ли ты ниже уровня своего класса? Не слишком ли большую любезность мне оказываешь, учитывая, что я представляю собой?

— Ты говоришь это… — Рут удивленно посмотрела на него. — Сам себя не слышишь? Ты хотел, чтобы это было сарказмом, но это не сарказм. Ты действительно в это веришь. Ты защищаешься.

— Ни черта подобного. Человек защищается, когда его загоняют в угол, из которого он не может выйти, и ему нужно оправдаться. Меня в этот угол никто не загонял. Я вошел в него по важной причине, с широко открытыми глазами. В тот день, когда мой отец…

На середине фразы его прервал телефонный звонок. Звонил телефон на сент-стивенский манер — краткое предупреждающее звяканье, потом долгая пауза. Потом он снова звякал, издавал негромкий, жутковатый звук в полной тишине комнаты.

«От телефона нет и никогда не будет спасения», — подумал Мюррей и направился в спальню.

— Должно быть, это твои родители, — сказал он. — Что им ответить?

— Мне все равно.

Но звонили не ее родители. Звонил Нельсон из конторки снизу, в голосе его звучала утонченная смесь елейности и вежливого недовольства.

— Мистер Керк, вам понятно, как неприятно мне слышать жалобы, но жильцы соседней с вашей квартиры — это мистер и миссис Джонсон…

Мюррей швырнул трубку и стал ждать, провоцируя новый звонок. Рут последовала за ним в спальню, и он сказал:

— Это не тебя.

— Знаю, — промолвила она, ставя на этом точку. Села на край кровати и посмотрела на него. — Что ты хотел сказать мне о своем отце?

— Ничего.

Часы на ночном столике показывали пять. Мюррей был сам не свой от усталости, эмоциональной и физической, и говорить о своем отце хотел меньше всего.

— Я должна выслушать, — сказала Рут. А потом неожиданно добавила: — Я имею право выслушать.

«Может, правда имеет?» — подумал Мюррей, стараясь понять почему. Взял сигарету из пачки на ночном столике, потом сунул ее обратно в пачку, решив, что у дыма будет резкий, неприятный вкус.

— Слушать тут особенно нечего. Он был благонамеренным глупцом. Разорился, почти одновременно с этим умерла моя мать — я только начал ходить в среднюю школу, — а в те годы такой человек мог получить только работу дворника. И он был дворником при многоквартирном доме по соседству. Получил за это подвальную комнату, зарабатывал несколько долларов в месяц. Я носил свертки для женщин, делавших покупки в супермаркете, не позволяя ему заниматься этим, и вот так мы жили. В духе Диккенса, правда?

— Пока не пойму. Что было потом?

— Ничего хорошего, могло быть гораздо хуже, если бы не жильцы дома. Главным образом пуэрториканцы, их много только что поселилось там. Они все были увлечены моим отцом, обходились с ним так, словно он Иисус Христос, сошедший на землю ради них, и поэтому пользоваться их добротой было легче. Там была одна пара — Хулио и Марта Гутьеррес, — у них было пятеро своих детей, и они, можно сказать, меня вырастили. Я ел вместе с ними, спал вместе с ними — старик не хотел, чтобы я спал в той жалкой подвальной комнате, — и, пожалуй, для них я был самым значительным членом семьи. А мой отец беспокоился только о том, чтобы я стал замечательным юристом, а потом замечательным государственным деятелем, как Уильям Дженнингс Брайан, его любимый герой, и тогда я смогу решать для него все мировые проблемы. Видишь, каким жалким фантазером он был.