Воспитанник Шао. Том 2. Книга судьбы

— Все равно страшно. Мало ли что у него в голове. Сорвется сдуру, разорвет на части. Это ж доисторический дикарь.

— Не преувеличивай зря. Это уже твои собственные страхи, ничем не обоснованные. Все обошлось хорошо. И ты стала умней, осторожней.

— Ага, когда страшно, осторожней нехотя станешь. — А где он, доченька, сейчас? — В Индии след утерян нашими агентами. — А где в Индии?

— В Бомбее. Там невозможно уследить. Какие-то индусы к ним пришли. Ночью все исчезли. Людей у нас мало, а индусов человек сто на машинах и все в разные стороны поехали.

— Сейчас это уже не так важно. В настоящий момент он скорее всего в Китае. У монахов много союзников в приграничных районах. Русский пожил среди людей довольно продолжительное время. Это должно потянуть его к цивилизованному быту. Повременим. Пройдет время, он снова появится. Кое-что новое узнает. Жизнь и время меняют людей.

— Ха! — саркастически тявкнула дочь. — На этого не похоже, чтобы жизнь как-то положительно влияла. У него ума всего на одну расчетную книжку.

Кроме Будды, наверное, ничего не читал.

— Ты уже сама начинаешь утомлять меня своей примитивностью. Нельзя так на вещи просто смотреть. Человек-это целое ярмо предрассудков. А у тебя целый вагон неверных представлений о людях. Дочь фыркнула недовольно: — Опять ты, мама, за старое взялась. — Не говори тогда, не подумав. И не смотри на все только со своей, еще не высокой колокольни.

Дочь надулась и обиженно выпорхнула из комнаты. Но мать это никак не обидело. Она видела, что последнее плавание шокирующе подействовало на ее дитя. "Такие потрясения только на пользу" — удовлетворенно подумала она.

Глава четвертая

"Во мне есть ты.

Тебе, мой друг, обязан

В душе моей, воскресшему теплу.

Во мне есть ты.

И я покорно счастлив,

Земную ощущая доброту".

РАЗБОЕВ Сергей.

— Я хочу остаться с тобой, — чуть слышно доносилось из уст Дины.

Рус, все еще по простому, не вникая в подтекст сказанного, по-соседски спокойно отреагировал.

— Это не нужно, Дина. Дальше мы справимся сами. Сен уже окреп. Твердо ходит.

Дина с резко вспыхнувшей болью в глазах прямо посмотрела на далекого для нее сейчас монаха.

А ты зачем пойдешь? Индусы сами знают, куда вести твоего товарища.

— Дина, это мой брат: по духу, по жизни. Я ведь тоже монах.

— Ты, монах? — с отчаянным неверием в голосе молвила девушка. — Какой ты монах? Ты никогда не молишься. Да и Сен китаец. А ты?

— Я с двух лет воспитывался в монастыре. И то, что я оказался в Америке, это и есть мои монашеские превратности судьбы.

Дина всплеснула руками, отгоняя от себя сказанное.

— А я все думала, почему ты не такой, как все: нелюдимый, угрюмый, замкнутый. Все сам себе что-то на уме. Только дети и могут тебя понимать.

Рус вспомнил приют, забыто улыбнулся.

— А я и есть еще самый настоящий ребенок. Но, если меня дети понимают, почему я угрюмый?

— Если б ты видел себя со стороны?

Сожаление в словах было столь искренне, что Рус автоматически кивнул.

— Может быть.

— А почему ты сразу соглашаешься? Тебе, что, это приятно?

Рус отвлеченно пожал плечами.

— Мне все равно. Мне не жить среди людей.

— Почему не жить? — снова с болью в голосе вспыхнула Дина. — Зачем же тогда жить?

— Вот я и начал сомневаться в верности бытия, — негромко прошептал Рус, думая о чем-то очень далеком и глядя куда-то в только ему известную даль.

— Ты, наверное, заболел?

Рус махнул рукой.

— Дина, ты опоздаешь на самолет. Вот билеты, деньги. Передай всем в приюте привет. Пацанам особенно.

— Никуда я не поеду! — истерично взвизгнула девушка. — Сам вези деньги и передавай приветы!

— Дина, — чисто по-деревенски, не понимая, в чем, однако, дело, продолжал по-отечески увещевать монах, — наверное, ты заболела. Если боишься на самолете, возьмем билет на корабль. Будет у тебя сопровождающий.

Девушка беззвучно заплакала. Ее крупные слезы обильно катились по щекам, плечи надрывисто вздрагивали и неподдельное горькое рыдание далеким, родным теплом чувствительно коснулось скрытых глубин души монаха. То, что никогда до этого не посещало его на протяжении всех прошедших дней.

Рус, виновато поглядывал на плачущую Дину, не понимал себя: ее милое, по-детски наивное и искреннее личико сильно бороздило глубокие тайники его души, и перед глазами вставала яркая картина первых проблесков детской памяти. Он вспомнил себя, тянущим мать за руку: ее предсмертный, запоминающийся в желании жить, образ. Ее слезы. Это все очень давнее, забытое и родное таким мощным ностальгическим чувством охватило его, что он не смог стоять. Присел, на первую попавшуюся подставку. Обреченный на долгое одиночество, он не умел думать о себе, о своем прошлом и будущем, готовый принять смерть от первого, рокового случая. Жизнь шла по странному подлому накату, направление которого объяснить было невозможно. Душой болея за каждого обиженного и униженного, опасался к ним приблизиться в душевном сострадании.