Воспоминания. 1848–1870

В ее рассказах было многое из того, что она сама уже раньше печатала в своих воспоминаниях и в записках Пассек; в этом сказывалось ослабление памяти. Рассказывала она больше о житейском, часто о мелочах, любила обобщать характерные особенности, например: «Он (Герцен) был необыкновенно снисходителен ко всем», «я не видала более обаятельной улыбки и взгляда, чем у Тургенева», или «он (Тургенев) умел сидеть за столом несколько часов и буквально не замечать присутствия многих лиц. Это было какое-то удивительное manqué de savoir vivre

93. Герцена и Огарева она называла (как всегда и в письмах к ним самим) просто Герцен и Огарев. Я заметил, что с враждою, можно сказать с ревностью, она говорила только о Мэри и избегала говорить только о смерти Лизы; это воспоминание было, вероятно, самое больное из всего прошлого: Лиза не любила ее.

Она говорила, что спит мало, просыпается, когда еще темно, и лежит, чтобы не разбудить детей; «лежу, и думаю, думаю; я живу с мертвыми». Ее счастье и муку составляли сны: ей беспрестанно снились живыми ее покойники. Чрез сорок лет она во сне держала на руках Лёлю-bоу и целовала Лизу и плача спрашивала, любит ли она ее; или Герцен возвращался из поездки домой оживленный и светлый. В ее бумагах сохранились записи многих таких снов. Ее раны, видно, никогда не заживали.

Оле было тогда лет четырнадцать; Н.А. взяла ее нескольких недель от роду. Этой прелестной, женственной, доброй девочке суждено было сыграть последнюю роль в жизни Н.А. Всего теперь еще нельзя рассказать – эта история еще слишком свежа. Случилось так, что в 1907 году Оля – тогда уже Ольга Андреевна – была привлечена к следствию по обвинению в распространении прокламаций среди крестьянского населения в годы революции. В это время она уже была замужем и имела ребенка, в довершение у нее незадолго перед тем открылась чахотка. Больную, оторвав от младенца, ее волокли по тюрьмам – из Инсара в Пензу, оттуда в Саратов; ее муж, тоже обвиняемый, успел бежать за границу.

Ольгу удалось наконец взять на поруки, после чего она уехала к мужу за границу, а за нею, с ребенком и нянею, пустилась туда же 80-летняя Н.А. Они жили в разных местах Ривьеры, преимущественно в Нерви. Там Ольгу Андреевну постигло тяжелое горе, она осталась одна с Н А. и ребенком. Около пяти лет прожили они так по разным санаториям и пансионам, издерживая последние крохи. Наконец в сентябре прошлого года Ольга Андреевна скончалась. Двенадцатого октября Н.А. вернулась с 6-летним Алешей, сыном Ольги Андреевны, и нянькой в Акшенский дом к Наталье Николаевне Сатиной. Она не должна была умереть на чужбине, ибо что было бы тогда с мальчиком?

Но, войдя в акшенский дом, Н.А. сразу ослабела. Да она уже и в дороге была очень слаба, почти отсутствовала, только об Алеше помнила трепетно и зорко. На границе, в Александрово, она не нашла у себя в ручной сумочке ключей, и багаж ее пришлось отправить транзитом для осмотра, а дома ключи оказались в этой же сумочке. Приехав в Москву, она забыла все здешние адреса и переночевала с ребенком в какой-то грязной гостинице близ вокзала; забыла она также послать отсюда телеграмму в Акшено о высылке лошадей, приехала в Рузаевку, только здесь отправила телеграмму и должна была прожить здесь сутки, пока прибыли лошади. Тридцатого декабря, как сказано, она тихо угасла, вероятно, от паралича сердца. Ее похоронили в ограде Старо-Акшенской церкви, подле отца и матери, сестры и самого Сатина, отца Огарева и ее крепостной няни Феклы Егоровны.

Обозревая в памяти жизнь Наталии Алексеевны, трудно подавить мысль, что над этой жизнью действительно тяготело проклятие. В этой душе были задатки, обеспечивавшие ей, казалось, благодатное пребывание в мире: совершенное отсутствие сознательного эгоизма и дар безмерно преданной любви. Но каждая ее любовь обращалась в терзание для любимого, так было с Огаревым, Герценом, Лизой и, наконец, с Ольгой Андреевной, а самой Н.А. каждая наносила кровоточащую рану. Так от любви к любви, от кары к каре идет ее жизнь: omnes vulnerant, ultima necat94.

Видно, было в ее душе какое-то темное пятно.

Но за роковые определения человек не ответственен. Да и то сказать: доказано ли, что наши человеческие мерила верны? Мы склонны судить завершенную жизнь, во-первых, только по ее видимым и осязательным плодам, которые составляют ведь только малую часть ее реального действия в мире, а во-вторых, и к этим осязаемым данным мы применяем рассудочные критерии добра и зла. Быть может, и страдания, виновницей которых кажется Н.А., были благом, и уж несомненно благом была та огромная сила любви и самозабвения, которая излучалась из нее в мир столько лет.