Воспоминания

Не успел закончить я этот разговор, как появился сам подполковник Щербенко. Он уже знал о поимке пленного; в отличие от майора, Щербенко сразу кинулся с расспросами: “Ну, что показал пленный?”. Я все изложил, подчеркнув, что на основании допроса никаких существенных выводов о передвижении войск перед фронтом нашей дивизии сделать нельзя. Щербенко тут же, как бы с моих слов стал диктовать новости по телеграфу для своего помощника в штаб армии. Я слушал и не верил своим ушам. Щербенко передавал, якобы со слов пленного, что происходит смена частей, что немцы готовятся к наступлению на нашем участке. “Ведь немец не показал этого”, — робко заметил я. “Он все врет”, — отпарировал Щербенко и быстро удалился.

Я, со своей стороны, отправился в медсанбат продолжать допрос Кальбитцера. Главный врач не хотел меня пускать, ссылаясь на серьезные ранения немца. Врач, заикаясь (он заикался от природы), говорил мне: “Поймите, он сейчас для меня не фриц, а… а… человек”. Даже я, достаточно гуманно настроенный по отношению к пленным, даже я был крайне удивлен и почти возмущен ответом врача. Одержимый идеей важности окончательной проверки истины и вообще важности детальной информации о расположении огневых точек, о силах и резервах противника и т. п., я настойчиво просил его узнать у самого пленного, согласен ли тот со мной сейчас говорить. Врач, поколебавшись, действительно запросил раненого, и я был к нему допущен. Немец продолжал легко отвечать на мои вопросы. Скоро мы даже перешли с ним на сюжеты, связанные с его пребыванием во Франции, и заговорили по — французски, но затем вновь вернулись к нашему фронту. Я стал его расспрашивать о немецких зверствах. Но не об истреблении евреев, а о насилиях над женщинами на оккупированных землях. “С'еst lаmоur”, — сказал Кальбитцер, улыбнувшись.

Из окна палаты я увидел подъехавший к медсанбату автомобиль. Прибыли, как выяснилось, сам командующий нашей 37–й армией и с ним начальник политотдела и начальник артиллерии той же армии. Пленный был в тот период такой редкой птицей, а поимка “языка” так настоятельно необходима, что медсанбат привлек столь высокопоставленных гостей. Впрочем, командующий не вышел из машины (он и так уже сделал слишком много, приехав сюда?!), а двое других выразили желание посмотреть на “фрица”. Я их повел в палату и предложил им задать пленному вопросы через меня. Начальник артиллерии молчал, а начальник политотдела, поразмыслив, сказал: “Спроси его, зачем он шел на нашу землю?”. Ни о чем более конкретном речи не было. После ухода этих генералов вскоре прибыл подполковник Щербенко и, подойдя стремительной походкой к постели раненого немца, велел мне задать следующий вопрос: правда ли, что происходит смена частей, приближаются румыны, готовятся понтоны и т. п. — все те же гипотезы. Немец энергично отрицал. “Хорошо, — озлобился Щербенко, — скажи фрицу, что я, подполковник Щербенко, начальник разведотдела 37–й армии, что завтра мы его сами допросим в штабе армии и не будем церемониться!” Произнеся примерно такую фразу, Щербенко резко повернулся и удалился быстрыми шагами.

Впоследствии я услыхал, что Курт Кальбитцер, попав через какое‑то время в руки Щербенко, неожиданным образом совсем отказался давать показания, якобы как истинный нацист. Он, возможно, хотел попасть выше, в штаб фронта или даже в Москву, и подороже (спасая свою жизнь, одной руки и одной ноги у него уже не было) продать свои показания. Конечно, не о смене частей в Донбассе, а о более общих вещах — о положении самой Германии и в самой Германии (он был юристом, сыном и зятем военно — промышленных магнатов).

Что касается его показаний, данных мне, то они были действительно ограничены масштабом дивизии, но совершенно правдивы. Это вскоре подтвердилось. Когда мы стали отступать из опасения попасть в широкое кольцо окружения, наш арьергард (командовать которым назначили все того же моего майора) вступил в бои с ничего не ведавшей слабосильной 295–й немецкой дивизией и легко нанес ей урон. А еще раньше Вострикова восстановили в звании капитана (не без усиленного ходатайства нашего разведотделения: мы были очень заинтересованы в его удалении), он получил свой батальон и прекратил дезинформацию.

В начале лета чувствовалась предгрозовая духота, но было неясно, откуда грянет гром. На фронте господствовала своеобразная кровавая скука (кровавая потому, что кровь на передовой льется всегда, даже и тогда, когда нет крупных боев), и я помню глупые слова, сказанные мною кому‑то из коллег по штабу: “Все надоело. Хоть бы кто‑нибудь на нас наступал!”. Я не страдаю демонической гордыней и потому не думаю, чтобы мои святотатственные слова спровоцировали силы ада на ускорение немецкого наступления на Юге. Для этого были реальные и весьма существенные мотивы.

Наступление немцев началось в июне и совсем не там, где ожидал Щербенко, то есть не на участке нашей армии, а севернее, в районе Харькова.