Воспоминания для будущего

В столовой большой поварешкой мы выуживали из супа старую тряпку, жирную от грязного котла, и т. п.

Когда выдавалось несколько часов свободы, я убегал за город, как будто сорвавшись с цепи, и, голый по пояс, бросался в колючий кустарник, чтобы исцарапаться до крови. Мое поведение выходило за рамки нормы, но я себя не сдерживал. У меня зародился план. Кончилось тем, что лазаретный врач дал мне три недели на выздоровление от «психического расстройства». Это был подарок судьбы. Но пришлось возвращаться.

Я не прекращал переписываться с Този, моим коллегой по Шапталю, ставшим преподавателем итальянского языка в Ниме. Никого не предупредив, я сбежал на три дня, чтобы повидать его. За это кратковременное дезертирство мне не особенно нагорело — я сумел уладить дело.

Мы бродили по пустырям среди памятников античности; в Арле, среди саркофагов сада Алискампов, декламировали Феокрита. В те годы между мной и Ги Този существовало редкое согласие. Желая изобразить его графически, я провел бы две параллельные линии. Мы на все реагировали одинаково. Мы то шагали рядом, то одновременно останавливались. Наша дружба была задушевной, без всякой задней мысли. Случай, удивительный, исключительный: не иначе как в этот краткий период наше клеточное строение находилось в одинаковой фазе. Мы были словно два метеора, которые летят каждый по своей орбите и вдруг на несколько мгновений устремляются вперед единым фронтом.

Потом жизнь разлучила нас; время от времени мы встречались, и всякий раз между нами царило такое же согласие.

Итак, в Ниме я открыл друга. Подобную гармонию с первой же встречи я ощущал с Лабиссом; с Робером Десносом — на улицах Марэ или в Компьенском лесу; с Андре Массоном — всегда и всюду, а также с Пьером Дельбе и некоторыми другими.

Дружба — явление, которое можно сравнить с любовью. Ее не куешь, ее встречаешь. Но если любовь толкает нас к слиянию, то дружба — к общению, переписке. С женщинами подобное общение тоже возможно, но к нему неизбежно примешивается нечто волнующее, что вполне естественно. С мужчинами все на диво прозрачно, кристально чисто, безо всякой примеси.

Возвращение в Ателье

Стоило мне демобилизоваться, и кошмара как не бывало. Я вернулся в Ателье так, словно покинул его вчера. Но я заметил в себе перемену. Я «вырос». За одну ночь? Как Алиса в Стране чудес? Все, что я получил прежде в беспорядке, должно быть, во мне отфильтровалось, разложилось по полочкам, сам не знаю как, само по себе. Я чувствовал, что стал лучше, собранней.

Дюллен ставил «Ричарда III». Я исполнял в спектакле три маленькие роли, и Дюллен попросил меня репетировать сцены сражений. «Компания пятнадцати», работами которой я так восхищался — «Изнасилование Лукреции», «Ной» и «Битва у Марны», — распалась. Андре Обэ адаптировал трагедию Шекспира. Мари-Элен Дасте, дочь Копо, играла леди Анну и делала костюмы. Какая встреча! Майен (сокращенное от Мари-Элен) была красивой, духовно чистой и очень женственной. Большая и тонкая статуя, только живая. В моих глазах она стала символом золотого века — и «Картеля» и Старой голубятни. Я испытывал к ней смешанное чувство влечения, почтения и робости — «сестра, с которой я отвергаю кровосмешение». Впрочем, у нее была своя жизнь, и далеко не спокойная.

«Ричард III» имел большой успех, и хорошие сборы позволили на некоторое время позабыть о бедности нашего театра.

У Дюллена была еще одна характерная черта: он имел обыкновение «разогревать» себя за кулисами, прежде чем, дважды стукнув каблуком, выйти на сцену. Если он должен был появиться разгневанным, то обязательно кого-нибудь задирал — помрежа, статиста,меня, окаждсь я под рукой. Однажды вечером он не находит повода придраться. Наверняка не увидел меня. По привычке Дюллен раздувает ноздри, ищет жертву, любой предлог и вот замечает дыру в занавесе. Оговоримся сразу: занавес уже давно был весь в дырках — настоящее решето.

— Кто это сделал? — вполголоса рычит он. — Ах, мой занавес! Я погиб! Я конченый человек, меня предали, втоптали в грязь. В конце концов, кто порвал этот занавес?

Гнев его усиливается, он пыхтит все больше и больше, пока по произносит великолепную фразу:

— Потратить целую жизнь — и какой итог!

Два удара каблуком, и он в свете прожекторов!

6 февраля 1934 года. В Париже целая революция¹⁸. Ателье не закрыл своих дверей. В зале сидят человек десять. Дюллен — Рпчард III горбится все сильнее, смотрит в прорезь занавеса, и мы слышим его шепот:

— В сущности, я больше привык играть перед такими залами, нежели перед полными.

И вот он собирает нас и рекомендует думать лишь о тех, кто присутствует, а не о пустых креслах. Никогда он не играл лучше, чем в тот вечер.

С каждым днем я все больше ощущал себя не юнцом, а молодым мужчиной. Взгляд исподлобья, взъерошенные волосы, нарочитая небрежность костюма, походка дикого зверя — не то пумы, не то волка. Меня влекли тайны Востока, молодая американская литература, некоторые скандинавские писатели. Я расширял свое поле влияний.