Воспоминания для будущего

Вот и замок Бранг. Узнаю большую аллею платанов, два окна клоделевского кабинета с занавесками, ныне задернутыми, где я столько раз виделся со своим старым учителем. Мы направились прямо к церкви. По дороге нам встречались толпы народа, прибывающие отовсюду: официально приглашенные лица, горячие поклонники Клоделя, любопытствующие дачники, журналисты, фотографы — кто знает?

Стоило мне войти в церковку, и я почувствовал, что здесь витает душа Клоделя.

Она была тут, усмиренная, ожидая, пока на нее поставят печать.

Его тело, утонувшее в цветах, окружали деревенские пожарники в суконных мундирах. За порталом, прилепившись к фисгармонии, целый рой деревенских жителей, мужчин и женщин, репетировал каждый свое, прочищая горло. Наконец-то импровизация! В симпатичных лицах крестьян, переодетых пожарными, была и правда и в то же время что-то опереточное. Нестройный хор привносил атмосферу праздника 14 июля. Флажки в сочетании с окраской церкви и пожарными значками дополняли праздник. Не хватало только хлопушек.

Поскольку церковь была слишком маленькой, образовалась толчея, большая часть людей осталась на площади под деревьями, где установили небольшую черную трибуну и микрофон.

В стороне находилась часовенка девы Марии — некрасивая, но простая в своей чистоте. Я часто видел, как Клодель, уединившись, предавался тут размышлениям (он приходил сюда каждое утро). И весь этот шумный люд был искренне взволнован. Наконец ощущалась человеческая теплота.

По усердной и наивной стойке «смирно» и по тому, что зазвучал хор, чудом сохранявший стройность, я понял — здесь собралась Франция. И в самом деле, она была представлена в полном составе: католическая Франция в лице кардинала Жерлие в красной мантии и — как бы его затемненной копии — епископа де Белле, в сопровождении каноников и кюре. А рядом с ними — Франция светская: академик Эдуард Эррио. Клодель любил Эррио. И тот пожелал приехать, несмотря на возраст, болезнь и тяжелое физическое состояние. Конечно, он был второй персоной Франции, но, вещь редкая, присутствовал не только как официальное лицо, но и как друг.

Не правда ли, на этот раз все было как надо? Пожарники, шумные хористы, кардинал, правительство, друзья, любопытные, крестьяне, его жена, пятеро его детей, его восемнадцать или девятнадцать внуков — наконец-то мы присутствовали при похоронах Клоделя.

Толпа еще увеличилась. В центре стояли люди в трауре, но чем больше расширялся круг, тем многоцветнее становилась толпа: платьица с набивным рисунком, шорты, летние рубашки, белые, красные, синие, коричневые фуражки. Эта пестрота гармонировала с черепичными крышами домов, зеленью, всеми оттенками небесной синевы.

Наступала моя очередь сказать надгробную речь. С приближением этого момента я испытывал все больший ужас.

И вот деревенские пожарные подняли Клоделя, и кортеж растянулся по белой от пыли дороге, над которой струился горячий воздух.

Я отошел чуть в сторону от процессии, чтобы не терять Клоделя из виду. Мы миновали кладбищенскую ограду. Красивая черная собака сторожа глядела, как проносят великого человека. Клодель вошел в затененную зону под большими невозмутимыми платанами. Он вырисовывался как офорт на светлом фоне замка с закрытыми окнами. Вступил на узкую тропинку, ведущую в парк, и исчез. Нам пришлось ждать, пока могильщики закончат свое дело и славные пожарники управятся с венками. Сердце мое колотилось, голова горела. Что было дальше — не помню. Я пришел в себя только тогда, когда снова оказался перед этой толпой, многочисленной, как листья, и через силу, преодолев волнение, послал Клоделю свое последнее признание.

Потом все разбрелись обедать. Небо, земля, люди ответили Клоделю. Он получил свои настоящие похороны.

Мадам Клодель — женщина исключительная, образец упорства, достоинства, преданности, несмотря ни на что, сама председательствовала за столом, накрытым на сорок пять — пятьдесят человек.

Здесь не было ни секунды натянутости, ханжества, чопорности. Обед, как и всякий обед, прошел за разговором. Жизнь продолжалась. Встали из-за стола. Внуки как ни в чем не бывало пошли на лужайку играть в крокет, как и в другие дни, но в тот день, быть может, чтобы немного отвлечься от мыслей... Другие члены семьи, провожавшие меня, снова отправились на могилу. Могильщики, знатоки своего дела, перекатывали плиту над склепом. Архитектор, сделавший надгробие, следил заходом работ. Все знали, как любил Клодель хорошую работу.

Дети бросили последний взгляд на дно ямы, прежде чем камень закроет ее навеки, на усыпанный цветами гроб, и самый маленький, тыча пальцем на пустующее место рядом с Клоделем, тихонько сказал: «Видишь

, вон туда положат бабушку».

Рядом с могилой возвышался другой камень, поменьше, но той же породы, что и большой, — цыпленок рядом с наседкой — могилка внука, у изножия которой Клодель имел обыкновение перебирать четки.

Еще немного, и конец. На память о жизни Клоделя останутся лишь буквы, высеченные на камне:

«Здесь почиют останки и посев Поля Клоделя».