Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Остальные слова песни не помню, но помню колоссальную фигуру Семена Фроловича С—на[1931] и его страшные усы. Он приезжал иногда в гости к дяде моему Кукевичу (в имение Высокое Оршанского уезда Могилевской губернии), брал меня на руки и пел мне песенки, когда мне было лет семь от рождения. Семен Фролович принадлежал к старинной дворянской фамилии и кончил также жизнь свою в Сибири! Русское купечество, торговавшее на бывшей Макарьевской ярмарке (перенесенной в Нижний Новгород), верно, помнит еще помещика села Лыскова, покоящегося теперь в могиле!

[1932] Повторяю, в начале нынешнего столетия было еще весьма много такого, чему теперь трудно поверить, и потому-то со времени вступления моего на литературное поприще при всяком случае припоминаю, что основанием всякого воспитания должны быть преданность вере и уважение отечественных законов, уважение беспредельное, какое внушено в Англии всем сословиям. Это должно быть, так сказать, в крови народа.

Мне давно хотелось познакомиться с членами моей фамилии. В нашем роде нет однофамильцев; все Булгарины (первоначально Скандербеги) происходят от двух братьев – выходцев из Албании, в конце XV века, и имеют один герб. До смерти дяди отца моего (приятеля генерала фон Клугена), Михаила Булгарина, в нашей фамилии всегда признавали старшего в роде главою всех Булгаринов, и все ему повиновались безусловно, как патриарху. Почти во всех старинных польских фамилиях было то же, как я уже говорил, и это было необходимостью в бывшем правлении Польши, в которой все основано было на дворянских выборах и все делалось политическими партиями. Я уже говорил в первой части моих «Воспоминаний» (см. примечание первое и одиннадцатое, стр. 140 и 148), что тогда родовое наше гнездо (где оно и теперь) было в Гродненской губернии, в Волковыском уезде, и что тогда главою рода был Михаил Булгарин. Я отправился к нему.

Все, что я буду теперь описывать, исчезло навеки! Исчезли и люди, и обычаи, и даже воспоминания о прежнем; исчезло и прежнее дурное, и прежнее хорошее! А было и хорошее в семейном твердом союзе и в повиновении старшим в роде; было хорошее и в рыцарских нравах старинного дворянства! Невзирая на издание закона, по которому все заемные письма признавалась недействительными, если были писаны на простой, а не на гербовой бумаге, в так называемой Литве требование подписи на гербовой бумаге почиталось оскорблением, а подписывание – унижением своего достоинства. Разорялись на честное слово (на słowo honoru)! Князь Доминик Радзивилл, взяв иногда игральную карту, коптил ее на свече и писал кончиком щипцов на закопченном месте: «Выдать (такому-то в такой-то срок) тысячу (более или менее) червонцев: X. D. R.[1933]», и поверенный князя не смел даже поморщиться, а выплачивал немедленно. Я видел одно такое заемное письмо, т. е. карту, покрытую вишневым клеем, чтоб драгоценная копоть на ней не стерлась. Не помню ни одного случая, чтоб кто-нибудь осмелился отказаться от платежа по заемному письму за своею подписью потому только, что оно не формальное. На честное слово можно было поверить жизнь, честь и имение. Verbum nobile debet esse stabile

[1934] составляло главную заповедь дворянина. Это то же, что старинное русское «Не дал слова – крепись, а дал слово – держись» и древненовгородское «А кто не сдержит слова, тому да будет стыдно». В нашем славянском племени стыд (т. е. бесчестие) был величайшим наказанием, и честное слово

тверже всех залогов и подписей. Я застал это на деле и под клятвою передаю моим детям. Иностранные пройдохи, набегающие на Россию со времен Петра Великого, научили нас многому, чему не худо было бы разучиться! Комиссионерная торговля, т. е. торговля без капиталов, и подложное банкротство – это оригинальные сочинения чужеземных прошлецов. Добродушные славяне, наши предки, не знали этого прежде.