Воспоминания о прошлом и немного о будущем

Каковы итоги - разумеется, промежуточные: ведь все эти авторы продолжают работать, - почти десятилетнего существования в советской фантастике "малеевской школы", которую окончили более двухсот молодых авторов? Количество "выпускников" семинара, издавших книгу (и не одну), перевалило за три десятка, более десяти человек стали членами Союза писателей, Первым из "малеевцев" приобрел широкую известность ленинградец В. Рыбаков, награжденный Государственной премией РСФСР за участие в создании фильма "Письма мертвого человека". В 1990 году высшая награда в советской фантастике, премия "Аэлита", была вручена "малеевцу" из Красноярска Олегу Корабельникову. Примечательно, что все премии 1990 года в Свердловске, где по традиции проходит ежегодный праздник фантастики, получили "малеевцы": приз имени И. А. Ефремова за вклад в развитие жанра - В. Бабенко, приз "Старт" за наиболее яркий книжный дебют - А. Столяров (первый раз этот приз присуждался в 1989 году и был вручен также "малеевцу" Б. Штерну). В активе "малеевцев" есть и международные награды: приз на проходившем в Болгарии конкурсе НФ рассказа получил А. Лазарчук, В. Бабенко награжден почетным дипломом Европейского конгрессе писателей-фантастов.

Многие клубы любителей фантастики ежегодно проводят опросы с целью выявить лучшие произведения отечественной НФ. По итогам весьма представительного анкетирования в течение последних лет работы "малеевцев" неизменно выходят на первые места.

Сегодня "малеевцы" издаются очень широко, они вознаграждены за годы замалчивания и непечатания - и вознаграждены справедливо. Очевиден и безусловен успех литературного поколения, сохранившего "душу живу" в годы застоя. Итак, все-таки у нашей сказки счастливый конец? Но что-то удерживает руку от постановки победной точки, сбивает мажорную интонацию. В чем же дело? Наверное, все-таки в том, что "малеевцы" печатают сегодня то, что написано лет восемь-десять назад. Нового же немного, а то, что есть, все-таки чаще всего ниже уровня старых вещей. Понятно, что сейчас сложная ситуация для всей культуры. Сняты цензурные запреты, нет закрытых тем. Отпала необходимость в эзоповом языке, в аллегории и иносказании - зачем какие-то намеки, когда все говорится открытым текстом. Получается, что не с чем бороться, ибо язвы и беды общества выставлены политиков и публицистикой на всенародное обозрение. Литература в растерянности: о чем писать, когда все названо своими именами? Литература молчит - идет переосмысление действительности, та сложная внутренняя работа художника, результаты которой никто не может предсказать.

Но не только в этом, как мне кажется, дело. "Малеевцы" трудно шли в литературу. На своей шкуре они испытали тяжесть фанфарной лжи: молодым-де у нас везде дорога. Непечатание или замалчивание с трудом напечатанного десятилетиями были нормой литературной жизни. Не имея возможности печатать то, что хотелось писать, не имея доступа к читателю, пишущий попадал в трудное положение. Тот, кто был смелее и непримиримее, уезжал, кто слабее - спивался, бросал Писать. Самый слабый начинал писать "проходняк", "верняк", терял лицо.

Такая важная часть общественного сознания нашего общества, как страх, еще ждет исследователя. Страх - Госстрах, по выражению В. Гроссмана, неотъемлемый фактор жизни тоталитарного общества, он входил в душу с рождения, был чуть ли не генетически запрограммирован. И когда человек начинал писать, то страх стоял за его плечом и редактировал каждую строчку. "Малеевцы" подростками слышали о процессе Даниэля и Синявского, осужденных за то, что были просто художниками, не могущими не творить. Осознание пушкинского "черт догадал родиться" в стране, где стремление к свободе творчества равнозначно тягчайшему политическому преступлению, порождало бессилие, тоску. Прав, прав был Михаил Михайлович Зощенко: "Писатель с перепуганной душой - это уже потеря квалификации"...

Репрессии, которым подвергались инакомыслящие вообще и инакомыслящие творческие (высылка из страны лучших ее писателей, художников, музыкантов), более чем наглядно показывали, что ждет тебя и твоих близких в случае, если напишешь что-то нежелательное. Кроме страха - внутреннего цензора, был цензор внешний - издательский, редакционный. Существовала "пропускная модель" писателя - возможность публикации определялась разными факторами: от национальности (кое-кто брал псевдоним или фамилию жены, если своя собственная казалась уязвимой с анкетной точки зрения) до места работы; качество же представляемого текста часто вообще не имело никакого значения.