Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Но неведомый гость графини, попрекавший Историкова, был прав в одном: «стихами хлеба не достанешь». Вернувшись в 1868 г. к себе в деревню, поэт выполнял повседневные крестьянские обязанности, подрабатывая от случая к случаю переплетным ремеслом. Живя в деревне, он, между прочим, вел записи по сельскому хозяйству, огородничеству и садоводству, выписывал на свои скудные средства дорогие издания. В последние годы жизни он ослеп; питался с семьей, покупая милостыни у нищих, а скончался в шестьдесят восемь лет, в 1894 г., в полной нищете.

Встретились «на столбовой дороженьке» семь великорусских мужиков и заспорили: Кому живется весело, Вольготно на Руси?

Вопрос кажется простым, предельно ясным и относящимся к любому месту и любому времени. Исследователь-некрасовед А. И. Груздев писал: «Взволновавшая мужиков проблема крестьянского и человеческого счастья — это не только проблема пореформенной России, она выходила далеко за пределы одной страны и одного народа

»[27]. Кажется так — да не так… Трудно представить себе каких-нибудь семь шведских «мужиков», которые до хрипоты и до драки в течение суток спорили бы, кто в Швеции лучше живет: пастор, помещик, купец, король и т. д. Все дело в том, что сама «заглавная» постановка вопроса — типично российская, связанная и с социальным строем послепетровской России, и с психологией русского мужика.

Русь искони была — и, по существу, осталась — сословным государством, в котором интересы и возможности бытия «тягловых», «податных» сословий (крестьянства, казачества, мещанства, «цеховых» ремесленников) коренным образом отличались от бытия «привилегированных» сословий (дворянства, почетного гражданства, духовенства, купечества). Сословные права разных общественных групп на Руси, приобретаемые по рождению, могли изменяться и зависели от полученного образования, прохождения службы, результата торгово-промышленной деятельности и т. п., — но всё же они изначально были настолько различны, что составляли непроходимую стену между отдельными слоями российского населения. И в некрасовской поэме семь мужиков, представителей «непривилегированного», «тяглового» сословия, спорят о том, представителю какого из «привилегированных» сословий (сегодняшних или традиционных для державы) лучше живется:

Роман сказал: помещику,Демьян сказал: чиновнику,

Лука сказал: попу.Купчине толстопузому! —Сказали братья Губины,Иван и Митродор.

Старик Пахом потужилсяИ молвил, в землю глядючи:Вельможному боярину,Министру государеву.

А Пров сказал: царю…

Чисто «русская» ситуация спора по сути парадоксальна: люди спорят о чужом счастье и достатке, о том счастье, которое им самим, что называется, «не светит»… Еще грибоедовская старуха Хлёстова гордилась своим интересом к чужому добру («Уж чужих имений мне не знать!») — здесь подобное «словесное» проникновение в чужую жизнь оказывается не просто чертой личности одной вздорной старухи, а чертой национального бытия.

Неожиданно и незаметно, «за спором», семь мужиков, отойдя «верст тридцать» от своих «домишек», буквально ни с того ни с сего становятся «бродягами», которым предназначено обойти «всё царство» Руси. Они становятся романтическими персонажами, в важный жизненный момент отошедшими от обыденных дел и попятившими себя делу «общему» и «спорному», по видимости непрактичному, но жизненно важному с духовной точки зрения. Сами мужики оценивают его как своего рода духовный обет, как наложенное свыше послушание, как зарок и «заботу», вовсе не доставляющую житейской радости. Уже в начале путешествия они характеризуют ее как тяжкую «заботушку», «что из домов повыжила, с работой раздружила нас, отбила от еды».

Спорившие о чужом счастье и сами не рады, что отряжены свыше на «верное решение» этой извечной российской проблемы… Как романтические персонажи они могли бы почесться исключением из массы — но ведь мужиков-то не один, а семь. И все они разные: рассудительный «старик Пахом», «угрюмый Пров», «Лука — мужик присадистый с широкой бородищею, упрям, речист и глуп», молодечески-дурашливые «два братана Губины» и т. п. Они различны и по характеру, и по достатку: тот, который пешком идет за священником, явно безлошадный, а «братья Губины», как мы знаем, идут «в свое же стадо» и вряд ли в материальном отношении живут хуже, чем деревенский поп… Но все они — представители одного сословия и не чувствуют, что этому сословию в целом живется «вольготно, весело». И поэтому предпочитают искать идеал «хорошей» жизни в других социальных слоях: к чему интересоваться «людьми малыми» и спрашивать о счастье крестьянина или солдата? При этом жители «смежных деревень» ощущают себя обитателями всего «русского царства», имеющими неотъемлемое право на «генеральный смотр» этому царству.