Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

В течение того времени, увеличивая свое суровство, выдумал над нами наругательство, как видно наибольшее устрашение прочил. Дабы скорее ему предались в повиновение, приказал фершалу остричь на голове волосы, сперва Трофиму Баслакову, потом Максиму и Назару Ворсулеву, затем дошла очередь и до меня; в среду за неделю Преполовения острижен. Такое наругательство в рассуждении невинности было несносно, но полагал себе во утешение, что стражду безвинно; по прошествии ж недели, в вышеназначенный день Преполовения призван был к нему, и предлагаемы были мне от него обвинения, чем он признавал меня виновным; но все поистине затейно, и иное по клевете моих ненавистников, а иное выдуманное им самим; но при том примечательно было, что он не рад, столько мне огорчивши; я, напротив того, сколько Бог на разум наставил, приносил оправдания; наконец выговорил я ему, что я поистине старался соблюсти ему верность и никакой неправды сделать в намерении не был, кольми паче против его ни малейшего умыслу не имел, ниже с крестьянами соглашался (что и есть самая истина, Бог тому свидетель!). А потому не надеялся от него такового удручения; ежели ж бы я был согласен с бунтующими против него крестьянами и дал бы им знак хотя малым каким помаванием, то б, конечно, он был убит, каковое мое объяснение наиболее произвело в нем чувствительность, и, сидя на стуле, сложив руки к коленам, покачивал головою в задумчивости, так как бы с сожалением; но уже поправить было поздно; и так, сказав мне чрез переводчика, что я графской человек, к графу он и отправляет меня, и что граф изволит, то-де с тобою и учинит; потом спросил, пью ли я водку (коей я до того, кроме наливок, не пивал); я отвечал, что теперь с горя выпью, почему поднесли мне водки французской неполную рюмку, и я выпил; итак, препоручив меня скованного в железах отставному сержанту Степану Воинову, да конюху Якову Анфиногенову, отправил в Петербург на почтовых, куда приехали 30 апреля в субботу; будучи же в дороге в проезде чрез Новгород в полуночное время, имев свободный случай, в отлучку обоих провожатых моих и почтальона от повозки, весьма колебался я мыслями и намерялся бежать за границу, да и во время содержания в палатке с братом Алексеем то ж намерение имели, для чего проломали было в потолке печную трубу; но Господь, судьбами своими соблюдая к лучшему, не допустил и по днех печальных и скорбных наградил своею благостию сторицею и паче всякого чаяния, коею и ныне, благодаря Творца моего, наслаждаюсь.

По приезде в Петербург в дом графской, в небытность графа в доме, от управляющего домом француза Шевалье употреблена надо мною великая строгость: приставлены караульные, с подтверждением, чтоб отнюдь никого ко мне не допускать, так точно как бы по секрету держимому в каковой важности; по прибытии же в дом графа строгость уменьшена, и далее уже и караульные отменены, только в оковах просидел девятнадцать дней без всякого спросу и резолюции, из чего доказательно, что графу не нужно было входить обо мне во испытание, а, видно, уважал представление Девальсово, коим он настоял, чтоб меня отослал в Сибирь на заводы; но промысл Божий, строяй на пользу нам, грешным, превратил все их умышления, приуготовляя сотворить со мною по неизреченной своей милости.