Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Пьеса ему понравилась. Он заявил, что, пожалуй, будет ее ставить. Но для этого надо перевести ее на еврейский язык. На идиш. Я спросил: «Почему? — Вот тут-то и состоялся тот разговор, о котором я упоминал выше. — Ведь все ваши артисты прекрасно говорят по-русски». — Михоэлс ответил: театр должен играть только по-еврейски, чтобы его труды были достоянием еврейской культуры и приобщали к ней зрителей. Но, заметил я, театр из-за этого как раз, увы, теряет зрителя. Михоэлс сказал, что да, он знает. Но надеется на лучшее, и театр не должен сдаваться.

Ну, конечно, мне следовало бы ухватиться за его предложение. Но это была моя первая пьеса, и я страстно хотел, мечтал, чтобы ее увидело как можно больше зри-

телей, чтобы она стала им доступна. А потому ответил неопределенно, обещая подумать.

Михоэлс спросил, что еще мною написано? И что пишу? Я тогда писал сказки, и он попросил принести ему несколько.

А далее я стал уже бывать у него дома. Принес ему несколько сказок. Одна из них — «Разговор с Богом» — пришлась ему по душе. А вообще он делал неожиданные и интересные замечания. Так, в одной из сказок, навеянных, кстати, уже беседами с ним («Тени»), упоминалось о счастье и несчастье народа (еврейского). Михоэлс на это заметил, что можно говорить о счастье и несчастье лишь отдельного человека. Да и то, когда его дни закончены. У народа же — судьба.

Были у нас и споры. Михоэлс утверждал: цель искусства — нахождение закономерностей. Я же, как человек, тогда профессионально работавший в научно-исследовательском институте, позволил себе возразить: поиск закономерностей — это предмет науки. Но теперь думаю, что если понимать закономерность широко, то, наверное, прав был Михоэлс.

Наши встречи шли с перерывами. Я не торопился с переводом «Мефистофеля». Во-первых, потому что после разговора с Таировым мне начал было светить Камерный театр (смерть Таирова и гибель театра оборвала эту возможность). А во-вторых, я писал уже другие пьесы и занят был их судьбой, которая казалась мне более реальной.

Помнится, в одной из бесед, поделившись с Михоэлсом своими бедами от встреч с разного рода чиновниками, ведавшими идеологией, я услышал от него байку о дураках летних и зимних. Зимний — это такой, который поначалу может показаться умным. Но вот он снял шапку, шубу, размотал шарф, начал говорить, и вы видите — перед вами дурак. А летний, только зашел, даже слова не произнес, и сразу ясно — дурак! Очевидно, это было сказано мне в утешение, дабы я не придавал особого значения тому, что услышу в тех или иных инстанциях, какие бы шубы они ни носили.

Наступил 1948 год. Один из самых черных в и так не слишком светлой истории нашей страны. Предстояло очередное избиение. Тем не менее, а, впрочем, наверное, именно в связи с этим, приближалось и очередное же награждение сталинскими премиями. (Так и было задумано — праздникам всегда следовало совершаться одновременно с очередным «выкорчевыванием».)

Дальнейшее известно. В январе Михоэлс выехал в Минск на просмотр спектаклей, выдвинутых на премию. Его сопровождал журналист Голубов (Потапов). И в ночь с 12 на 13 января они оба были убиты. Якобы погибли в автомобильной катастрофе. В действительности эту причину, как пишет в своей книге «Только один год» Светлана, дочь Сталина, придумал ее отец, когда ему сообщили по телефону, что убийство состоялось. Роль журналиста Голубова в этом преступлении туманна.

По всей Большой Бронной, от площади Пушкина и до самого театра на Малой Бронной шла траурная процессия людей, прощавшихся с Михоэлсом. Гроб с телом покойного стоял на той самой сцене, где он творил для всех нас свое чудо. Пройдя мимо тела Михоэлса, я увидел, что грим плохо скрывал изувеченный лоб.

Театру ГОСЕТ поначалу присвоили имя Михоэлса. Но вскоре, в разгар антисемитской кампании «борьбы с космополитизмом», это имя постарались запачкать. С актерами расправились, кого посадили, а кого — Вениамина Зускина — убили. И театр закрыли.

Но об этом я уже не могу и не хочу здесь писать. Дело суда было бы оценить по заслугам это преступление.

Дочери Михоэлса — Наталья и Нина — уехали в Израиль и, надеюсь, нашли там достойное прибежище.

Здесь же, где он жил, работал и погиб, остались о нем легенды и память. Память благодарная, восторженная и благоговейная.

...Ах, как же я был незрел, когда немедленно не схватился следовать совету Михоэлса относительно пьесы! Да, возможно, тогда пришлось бы разделить и судьбу этого театра. Но судьба театра это как судьба народа. И кто знает, что такое счастье и несчастье отдельного человека?

Николай Охлопков Способность играть кого надо

Как-то в декабре 70-го года я заглянул вечером к своим знакомым и увидел, что по телевизору передают вечер, посвященный 70-летию со дня рождения Охлопкова (он умер за три года до этого, всего 67-ми лет, от склероза мозга).