Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Наши учебники лежали тоже рядом, а потому руки иногда соприкасались. То же происходило, когда мы макали ручки в чернильницу посередине. Иногда мы глядели друг на друга. Например, когда передавали промокашку. То, что я поглядывал на нее, в этом не было ничего удивительного. Но вот почему она иногда бросала на меня взгляд, в этом таилось нечто странное. Какого бы ни был я о себе лестного мнения, однако вполне сознавал, что не заслуживал столь частых, а главное, долгих ее взглядов.

Итак, я сидел с Наташей Александровой, и в те годы это было максимум, о чем я смел мечтать. Физическая сторона отношений тогда для меня не существовала. А когда я узнал о ней позже (со слов сверстников), то она показалась мне тягостной. Я никак не мог понять, зачем люди решаются на этакое. И по зрелом размышлении пришел к выводу, что никогда не снизойду до такой нелепой условности, а ограничу свою любовь только взглядами и пожатием рук.

Увы, это оказалось одним из тех решений, которые мы с твердостью принимаем, когда нам ничего не стоит их выполнить. И нарушаем при первой же потребности. Кроме того, я тогда еще не понимал, что волнение, которое чувствовал, прикоснувшись к руке Наташи, уже на пути к греховной стороне любви.

Но вернемся к тому, что, сидя рядом с Наташей, я иногда усиленно елозил, а потому умудрился зацепиться штанами за гвоздь на краю сиденья. А тут вдруг учительница задала вопрос, на который я, зная на этот раз ответ, вызвался отвечать у доски. Однако не успел я начать смело постукивать мелом, как услышал легкое оживление в классе, которое учительница даже попыталась пресечь.

И лишь повернувшись ко всем лицом, я заметил, что мужская половина откровенно давится от смеха, а женская якобы стыдливо прячет глаза. Однако и тут я ничего не понял, тем более, что учительница, сидевшая боком, меня похвалила и предложила сесть на место. И только ощутив неожиданный холод в известном месте, я оценил свой позор. Скажу прямо, мне даже сейчас тягостно это вспоминать.

Я сидел за партой, но это уже был не я, а лишь мое тело. То самое, что, наверное, бесстыдно сверкало, когда я вертелся у доски. Что до моей души, то она неизвестно где в это время пребывала. Изредка до меня доходило, что радом сидит Наташа, и я даже боялся повернуть к ней голову. А мысль моя вертелась вокруг одной проблемы: как я пойду домой?

И тут вдруг я заметил на черной поверхности парты английскую булавку. Я понял — это спасение. Но это также означало, что рухнула надежда, будто она свершившегося не заметила.

He глядя ни на кого, я взял булавку и, чуть приподнявшись, постарался незаметно, не вонзая ее в себя, ликвидировать прореху.

Не помню, как дошел до дома, но там все были так поражены моим пришибленным видом, что даже мама, зашивая штаны, не сделала ни одного замечания.

Тихо и скорбно я отошел ко сну, еще долго ворочаясь и заново переживая свое пребывание у доски. В ту ночь я понял, что отныне уже не буду никогда знать, что такое спокойный сон и безмятежная жизнь. Однако утром почему-то почувствовал, что жизнь не только продолжается, но даже не потеряла своей прелести.

Я бодро дошел до школы, и когда кто-то, подмигнув мне, вспомнил, как вчера я насмешил всех в классе, то спокойно срезал его, сказав: «Подумаешь! Ну и что?!» А затем, усевшись рядом с Наташей и глядя ей в глаза, поблагодарил за булавку, вызвав, как мне показалось, даже нечто уважительное в ее взгляде.

...Ох уж эти наши детские горести и их причины. Какими они казались тогда значительными. Дай Бог, чтобы в дальнейшей жизни на нас не обрушивались более серьезные несчастья. А может, и наши зрелые горести и беды тоже покажутся детскими, если взглянуть на них перед уходом? Перед уходом совсем.

19. Как я спас жизнь моего брата

Начался нэп, прошли голодные и холодные годы. Исчезла печка, сняли трубы, и комнаты словно стали выше. Стены заново оклеили, потолки побелили, а полотеры затерли пятна на полу.

Отец перестал пропадать в Сокольнической амбулатории с утра до ночи. А по воскресеньям уже не надо было выходить на черный двор пилить и колоть дрова. Топор, колун, пила, дрова — эти слова, занимавшие до того самое почетное место, исчезли из нашего обихода.

Белый хлеб перестал быть чудом. Вобла, великая, незабвенная вобла, покинула меню, в котором ей принадлежала, в качестве второго блюда, почти монополия. Отец стал часто брать меня с собой за покупками, и мы пре-