Воспоминания "Встречи на грешной земле"

А сюжет Арбузов любил строить мелодраматически. И в ответ на упреки в склонности к мелодраме не только не оправдывался, а, наоборот, охотно подтверждал это свое пристрастие, умело используя ее действенные стороны.

— Алексей Николаевич, — спросил я его как-то, — а почему ваши персонажи обязательно говорят не так, как люди в жизни?

И не надо! — воскликнул он. И тут же заговорил точь-в-точь, как его персонажи. Это стало уже его второй натурой. Ибо он создал не только театр Арбузова, но из самого себя — тоже театр. С течением времени он выработал у себя язык, манеру поведения, даже внешний вид (челочка, чуть экстравагантный костюм), сходные с иными его героями. Это было забавно, симпатично, придавало ему определенное очарование. И, кстати, в какой-то мере избавляло от необходимости следовать обычным нормам поведения. (По слухам, он даже опоздал на свадьбу собственной дочери из-за футбола или хоккея, —

такой-де, мол, был болельщик.) А потому, если меня спросят, какая из пьес Арбузова кажется мне наиболее интересной и значительной, я отвечу — он сам.

В связи с его 70-летием мы, драматурги, собрались в гостиной ЦДЛ и поздравляли его. Каждый говорил несколько слов, сопроводив его имя каким-либо лестным прилагательным. Помнится, я сказал ему: «Очаровательный Алексей Николаевич».

Это обращение, казалось бы, уместное к женщине, тем не менее вполне подходило к нему, хотя ничего женственного в нем не было. Как истинный мужчина, он любил все, что и полагается любить мужчине. Но это была правда. В его театральности было безусловное очарование. Для меня, во всяком случае. Общаясь с ним, я словно присутствовал на спектакле, где действующее лицо, автор и режиссер — все совмещалось в одном человеке. Трудно сказать, был ли он эгоистом или альтруистом — он был таким, какую роль ему хотелось в данную минуту играть.

С огромной симпатией я наблюдал, как он в течение многих лет, что я его знал, оттачивал, формировал свой образ. Он был умен настолько, что всегда знал, с какой неожиданной странностью этот ум проявлять. Известен случай: молодая авторша запальчиво обругала его и еще двух достойнейших драматургов на их встрече-беседе с молодыми драматургами Ленинграда. Достойные драматурги справедливо возмутились и не скрыли своего негодования. А Арбузов засмеялся и сказал: «А мне нравится, что она нас так. Я сам был таким в молодости». И вот таких трюков за ним числилось немало. Умница! И очаровательнейший человек.

Кругом слишком часто стали употреблять прилагательное «замечательный». Ну, если еще так говорит обыватель — туда-сюда. Но для человека искусства важна деталь, конкретность — чем замечательный? Вот я и попытался понять это, вспоминая Алексея Николаевича.

Удалось ли? Не знаю.

Леонид Вивьен «Стало быть, скамеечку пониже!..»

Почему «стало быть»? А потому, что это была его постоянная присказка.

Большой лоб. Очень большой лоб. Спокойные, внимательные глаза. Чуть полноватый, крупный, неторопливый. Вроде бы мягкий. Но определенный, точный. С юморком, но не назойливым, а как бы между прочим.

Таким запомнился мне Леонид Сергеевич Вивьен, с которым судьба свела при постановке им моей пьесы «Все остается людям» в Ленинградском академическом театре имени Пушкина, главным режиссером которого он тогда работал (1958—1959 годы).

Режиссером он был превосходным — конкретно об этом ниже. Говорили, что и актером тоже отличнейшим. К сожалению, на сцене мне его увидеть не довелось. А вот его режиссерские работы — булгаковский «Бег», уже упомянутая моя пьеса, да и другие — это я видел и могу подтвердить: отменные работы.

За всю свою театральную жизнь (а мои пьесы идут у нас и за рубежом уже полвека) я могу по пальцам пересчитать постановки, которые пришлись мне по душе. Его — среди первых.

И все это без крика, истерии, без припадков, которые у некоторых режиссеров обозначают творческий экстаз. Наоборот — тихий, успокаивающий голос, речь, перемежающаяся непременным «стало быть».

— Вы только, голубчик, не суетитесь, и все будет хорошо. А то станете волноваться и, глядишь, вскорости, стало быть, холмик.

И руками показывает этот самый надмогильный холмик.

На приемках спектаклей (был такой неизбежный полицейский обычай: начальственная комиссия при пустом зале заставляла играть, во все глаза всматриваясь, во все уши вслушиваясь, не проскочит ли где крамола, нет ли повода потребовать купюры или внести какие-либо поправки), — так вот на этих приемках, когда все с трепетом ждали, к чему придерется комиссия, Вивьен сидел обычно спокойно, полузакрыв глаза, и неторопливо вертел сцепленными пальцами. А тот, кто находился рядом, иногда мог бы услышать, что Леонид Сергеевич во время самых жгучих проработок даже что-то тихо-тихо мурлычет.