Восстание на Боспоре

При этих словах лицо Алмагира несколько повеселело. Видимо, и в его душе нашли место сомнения, верен ли путь молодого князя. Он закивал головой.

– О преславный князь, – с большой радостью и облегчением отозвался он, – кажется, и я теперь понял, что ты прав. В лагере-то уже сеют слухи против тебя… Поспеши, князь, надо сказать всему войску, почему ушел Диофант из Неаполя, в чем его хитрость.

– Понял и ты? – остановился перед воином Фарзой. – Понял, что собака всегда возвращается к недоеденному куску!

– Истинно, князь, понял!

– Вот пойди и расскажи об этом людям!

– Разреши молвить, князь.

– Говори.

– Сказать твоим воинам правду должны твои князья и воеводы. Только не такие, как Мирак… – он снизил голос, – что-то хмур он, и глаза горят недобрым… Лучше собери воинов и сам все разъясни им… А еще – надо людям и в Неаполе правду рассказать. Чтоб народ не отвернулся от тебя.

– Голова у тебя ясная, вижу я. Что же ты хочешь?

– Отпусти меня в Неаполь! Тайно проникну туда и всем людям и воинам правду поведаю!

– В Неаполь? – удивился князь. – А поймают тебя да за язык раскаленными щипцами?.. А?..

– Не боюсь, – тряхнул волосами воин, – много имею там друзей, приютят и спрячут меня. Послужу тебе, ибо вижу – правда на твоей стороне!

Фарзой старался прочесть на хитроватом лице воина его затаенные мысли. Тот бесстрашно посмеивался, теребя бороду.

– Кажется, что он обманет тебя, – сказал после его ухода Танай, – но что он может сделать против нас?.. Пусть идет, может, и принесет какую пользу.

Так решилась судьба Алмагира. Он переоделся пастухом и, взяв в суму отварного мяса и баклажку вина, покинул лагерь. Обстановка строгого порядка и постоянный надзор очень надоели ему. Непоседливый по характеру, он втайне не любил войсковую жизнь. Его тянуло на свободу, пожить более весело, чем в лагере. Пифодор дал ему на дорогу десяток серебряных монет, что для жителя степи составляло немалое богатство.

3

Табана была независимой агарской княгиней, имела собственный отряд телохранителей и считалась в лагере почетной гостьей.

Поэтому ее шатер был раскинут невдалеке от шатра Фарзоя, возле него всегда стояли стражи в алых кафтанах, с мечами. Дюжие воины, голые по пояс, свежевали баранов и наливали промытые кишки кровью, смешанной с салом, после чего запекали их в медном котле над костром.

В короткое время она разузнала все подробности освобождения Фарзоя и о том, как он не желал ехать в степи и согласился лишь после настоятельных уговоров царя Савмака и друзей.

Вечером она приняла Пифодора, который поведал ей о душевных борениях и муках Фарзоя. Грек прекрасно разобрался в настроениях своего повелителя. Княгиня слушала его, полулежа на мягком возвышении из подушек, и перебирала белыми руками свои украшения, складывая их в шкатулку красного дерева. Рядом дымилась священная курильница, наполняя своды шатра синим дымком, от которого у Пифодора першило в горле. Он сдержанно покашливал, поглядывая на амулеты и талисманы, развешанные в шатре, догадываясь, что вдова вновь обратила свои помыслы в мир потусторонний, готовясь отдаться длительным молитвам и жертвоприношениям. Догадка перешла в убеждение, когда она со вздохом заметила, что ей пора уезжать из Скифии.

Рассказы грека она выслушала с большим вниманием. Пифодор отчасти облегчил ее тягостное состояние, помог понять многое.

– Я кое-что предугадывала, Пифодор. И не осуждаю строго князя за холодную встречу… Тот подарок, который он передал мне от царицы Гликерии, не мог сблизить наши сердца!.. Скажи мне – какова внешность Гликерии? Красива она?

– Весьма прекрасна! Волосы как лисий мех, глаза ясные, как у свежевыловленной рыбы… Любит ходить в замшевых шароварах и вскакивает на лошадь с земли не хуже конского пастуха.

– Ах, я хотела бы посмотреть на нее!.. Ну, спасибо тебе, ты снял с моей души часть тяжелого груза.

– О прекрасная княгиня! Поверь, Фарзой предан тебе душой, только рабское прошлое гнетет его. Горд слишком… Вот я рабом был – и ничего, живу, как все. А князья, видно, из другого теста слеплены. Вместо того чтобы радоваться и веселиться, сняв с рук цепи и сломав ошейник, они печалятся и отворачиваются от женщин, которых любят.

Табана усмехнулась, не разомкнув губ, и кивнула ему, разрешая уйти. Перед уходом наградила его серебряной монетой. Сказала сухо:

– Передай князю Фарзою, что я хочу видеть его.

Когда грек вышел, она дала волю обуревавшим ее чувствам. Ломала руки и металась по шатру, шепча невнятные слова. Ложилась на подушки и опять вскакивала. Однако через час, когда старший из воинов пришел доложить, что пора ужинать, он застал Табану спокойной, как всегда. Она держала в руке кусок очищающей яшмы и шептала молитву, подняв глаза вверх. Уже ночью деятельная княгиня встретилась с Танаем, потом говорила с Мираком. Первого наставляла:

– Настал час выступать против Неаполя! Пока город в руках изменников, никто не признает Фарзоя за великого князя. Но с походом на Херсонес спешить не следует. Палак сломал рога о херсонесские стены, зачем же повторять его ошибку!

– Но этого требует царь Савмак, – возражал Танай.