Восточный вал

Прежде чем ответить, Штубер, с тоской так и не удостоившегося быть распятым стражника, осмотрел помост и его окрестности. Только сейчас он обратил внимание, что местность была выбрана неудачно: ограда лагеря, базарные навесы, несколько чахлых, обтертых лишайными чревами лошадей, деревьев. Как мало напоминало все это воспетую молящимися и страждущими христианами Голгофу!

Конечно, здесь не было недостатка в зрителях. Да и сам процесс распятия напоминал сцену из постановки бродячего театра. Но этого мало. Не хватало курганоподобного холма, хоть какой-нибудь возвышенности. А вместе с ней, как представлялось Штуберу, напрочь отсутствовали ореол святости и мистика непостижимости.

— Христу завидуешь, раб божий?! — осуждающе пристыдил он бывшего семинариста и вечного Отшельника. — Будто не знаешь, как гневно противоречит это канонам христианской морали! Твоя Голгофа еще дождется тебя, это я обещаю. Здесь, на этом лагерном помосте, состоялось всего лишь первое причастие, первое посвящение великого грешника в великомученики. «Распятие на Лагерном помосте», — так это отныне будет именоваться.

— Пить, — простонал пленник. — Хотя бы глоток воды.

— Ну вот, пожалуйста: я тут распинаюсь перед ним, посвящая в таинства голгофного распятия, а он даже в эти минуты не способен подняться выше своего чревоугоднического «пить»! — почти в отчаянии развел руками Штубер. — Нет, чтобы произнести какое-нибудь приличествующее случаю изречение из Нового Завета. Или самому изречь нечто достойное пророка Исайи! С каким «материалом» приходится иметь дело, святая дева Мария; с каким «отработанным» недочеловеческим материалом!

— Им не дано постичь!.. — назидательно напомнил ему Магистр.

— Что именно? Хотя нет, — тотчас же спохватился Штубер. — Никакого окончания мысли эта вещая фраза не предполагает. — Вы — гений, Магистр! Этой фразой сказано все, что только способно изречь человечество. «Им не дано постичь!» — вот в чем глубинная мудрость трагедии всех тех, кто видит в происходящем на войне нечто большее, нежели захват территории, стратегию обмундированных бездарей и высшую волю пулеметных очередей.

— «Им не дано постичь!», — как можно глубокомысленнее повторил Магистр, запрокинув голову и прислушиваясь не столько к звучанию слов, но и к их тайному смыслу. Даже самому себе он боялся признаться, что не закладывал в эти слова и сотой доли того глубокомыслия, которое умудрился узреть в нем «величайший психолог войны», ее истинный профессионал.

— Один из разделов моей книги так и будет называться: «Им не дано… постичь!», — поведал Штубер. — Даже на фронте мы стараемся говорить, как все смертные. В то время как война не терпит этого. Война — есть таинство воли божьей. Это священнодействие белых и черных сил. Колоссальный психологический эксперимент Высшего Разума, в результате которого осуществляется отбор в Высшие Посвященные. Вот почему она заслуживает того, чтобы на ее полях мы не говорили, но изрекали. Как сеятель, стоящий посреди раскрывшей ему весеннюю душу нивы. Как жнец, растворяющийся в благодарности перед Господом за плоды своего труда. — Штубер хотел добавить еще что-то, но в это время вновь ожил Отшельник.

— Беркут, — едва слышно молвил он.

— Кто?! — встрепенулся «величайший психолог войны». — Беркут? Ты сказал: «Беркут»?! Что ты имел в виду?

— Божественно.

— Что «божественно»? Ты способен ответить более внятно?

— Божественно… — повторил пленник, он попытался приподнять голову, но именно это усилие повергло его в беспамятство.

Поняв, что Отшельник потерял сознание, охранники, все еще державшие его за руки — за ноги, вопросительно взглянули на гауптштурмфюрера.

— Магистр, — обратился Штубер к своему подручному. — Под вашу ответственность. Лично проследите. Если врачи не спасут его, распорядитесь распять их на этом же лагерном помосте.

— Я сделаю это, независимо от исхода, — кротко пообещал диверсант. — И даже прежде, чем они приступят к лечению.

— Он не мне нужен, Магистр. Он нужен истории. Легенде о второй мировой, которую мы с вами сейчас творим.

— Им не дано постичь, — уже более глубокомысленно произнес Магистр, восхищаясь собственной мудростью. Все тем же вальяжным движением руки он повелел солдатам погрузить обмякшее и отяжелевшее тело Отшельника в кузов грузовика, и задумчиво проследил, как они закрывают борт. — Все, что вы приказали, будет выполнено, мой командир. Но только им всем… так и не дано постичь.

— Кстати, как вам этот Отшельник?

— Можно ли сотворять из него диверсанта?

— За невозможностью сотворить что-либо богоугодное, — потупив взор, объяснил-признался Штубер.

— Сомневаюсь, — решительно покачал головой Магистр. — Единственная роль, которую он вполне достойно способен сыграть, это роль голгофного мученика.

— Что тоже чего-то да стоит.

— Когда Господь отбирал на эту роль некоего иудея Иисуса, то ошибся дважды: во-первых, потому, что остановил свой выбор на еврее…

— Для истинного арийца, — напомнил ему гауптштурмфюрер СС, — уже одного этого аргумента вполне достаточно, чтобы навсегда отречься от Библии.