Вот идет цивилизация

– Угу, и вот он перед вами! Тертон, человек из невероятно далекого будущего. Он сам поговорит с вами, ответит на все ваши вопросы. Однако «Нью-Йоркские фанфары» просят, чтобы вопросы были краткими и немногочисленными; но это лишь первый день, господа. В конце концов, наш гость устал после своего долгого и опасного путешествия сквозь время!

Едва я встал, на меня посыпались вежливые вопросы:

– Из какого года вы, по вашему утверждению, прибыли, господин Тертон? Или же 2949 год – правильная дата?

– Совершенно неправильная, – заверил я. – Настоящая дата, если ее перевести с Октетного календаря, которым мы пользуемся… Черт, по какой же формуле переводятся даты из Октетного?..

– Можете ли вы объяснить конструкцию ракетного двигателя своей эпохи? – спросил кто-то, когда я глубоко и безнадежно увяз в незнакомой методологии календарной математики. – Вы упоминали межпланетные полеты.

– И еще межзвездные, – добавил я. – И межзвездные. Только мы не пользуемся ракетами. Мы применяем сложный метод реактивного движения под названием «распределение космического давления».

– И в чем его суть?

Я раздраженно кашлянул:

– Это нечто такое, к чему я, боюсь, не проявлял ни малейшего интереса. Насколько мне помнится, он основан на «теории недостающего вектора» Кучгольца.

– А что такое…

– «Теория недостающего вектора» Кучгольца, – твердо заявил я, – это единственное, что привлекало мой интерес еще меньше, чем принципы распределения космического давления.

* * *

Так оно и продолжалось, от тривиальности к тривиальности. Эти примитивные, хотя и доброжелательные дикари, живущие в самом начале эпохи специализации, не могли даже представить, насколько поверхностным было мое образование за пределами избранной специальности. Уже в их времена микроскопических знаний и рудиментарных операционных устройств человеку было трудно усвоить хотя бы общие понятия всей совокупности знаний. Насколько же труднее сделать это в мою эпоху, пытался я им втолковать, когда на каждой из обитаемых планет имеется, например, своя биология и социология. К тому же прошло так много лет с тех пор, как я изучал элементарные науки. Я так много позабыл!

Про наше правительство (как они это назвали) вообще оказалось почти невозможно объяснить. Ну как можно продемонстрировать дикарям из двадцатого столетия девять уровней социальной ответственности, с которыми экспериментирует каждый ребенок еще до достижения совершеннолетия? Как можно пояснить «легальный» статус столь фундаментального прибора, как законотолкователь? Возможно, какой-нибудь мой современник, хорошо знакомый с племенной спесью и предрассудками этого периода, и смог бы, пользуясь грубыми параллелями, объяснить им основы таких понятий, как общественный индивидуализм или брачные союзы на основе нейронной структуры, – но только не я. Я? Насмешки звучали все громче, и у меня появлялось все больше поводов проклинать Бандерлинга.

– Я специалист! – крикнул я ученым. – Чтобы меня понять, нужен другой специалист из той же области.

– Да, вам нужен специалист, – подтвердил, поднявшись из заднего ряда, человек средних лет в коричневой одежде. – Но только не из вашей области, а из моей. Психиатр.

Прогремел согласный смех. Фергюсон нервно поднялся, а Джозеф Бернс быстро подошел ко мне.

– Это тот самый? – спросил психиатр у человека в синем, только что вошедшего в редакцию. Я узнал своего вчерашнего преследователя. Тот кивнул:

– Он самый. Бегал по улицам голышом. Его нужно устыдить. Или посадить. А что выбрать – ей-ей, не знаю, честно.

– Минуточку! – выкрикнул кто-то из ученых, когда Фергюсон откашлялся, собираясь ответить. – Мы уже и так потратили много времени, так давайте хотя бы проверим то, что он заявляет о своей специальности. Какая-то археология – марсианская археология, не меньше.

Наконец-то. Я набрал в грудь воздуха.

– Не марсианская археология, – начал я. – И вообще не археология. – Это придурок Бандерлинг счел меня археологом! Бернс за моей спиной простонал и обессиленно плюхнулся на стул. – Я флирглефлип. Флирглефлип – это тот, кто флиргает флипы при помощи флирглефлипа.

Все присутствующие громко ахнули.

Я долго рассказывал о своей профессии. Как поначалу долики и спиндфары, обнаруженные в песках Марса, считались не более чем геологическими анахронизмами, как первый панфорг использовался в качестве пресс-папье. Рассказал о Кордесе и том историческом, почти божественном происшествии, которое позволило ему наткнуться на принцип флирглефлипа; как Гурхейзер довел его до совершенства и может по праву считаться отцом-основателем профессии. О том, как перспективы, открывшиеся в облике флирг-структур, были идентифицированы и систематизированы. О непередаваемой красоте, созданной расой настолько древней, что даже живущие ныне марсиане ничего о ней не знают, и ставшей частью культурного наследия человечества.