Вот мы и встретились

«Ещё раз здравствуйте, Мария Сергеевна. Позволю себе ещё раз и, наверное, в последний потревожить ваше внимание» - начал сразу и за здравие, и за упокой. В последний ли? Ладно, там видно будет. – «И поскольку это письмо последнее, то не буду рассусоливать и темнить, а скажу прямо: я вас люблю!» - и опять приостановился: любит ли или растравливает мужскую блажь? Любит, иначе не тянуло бы так жилы и нервы, не саднило отравленный разум. Она-то, пожалуй, лучше знает, тоньше чувствует, может, поэтому и вертит хвостом? – «Если бы перед вашим отъездом мы встретились, то обязательно бы признался, надеясь и не надеясь на взаимность. И пусть бы надежда не оправдалась, зато душа нашла бы облегчение. Но вы не дали мне такой возможности, отказав во встрече. Ну, а если бы я услышал «да», то стал бы самым счастливым человеком на свете. И не беда, вернее – терпимая беда, что нам не суждено было бы быть постоянно вместе, можно было бы встречаться и наездами друг к другу. Я бы вам приносил кофе в постель и обязательно свозил бы на охоту и рыбалку, показал тайгу во всей красе и море во всём величии. Может быть, они бы вам так понравились, что… Но нет, вряд ли вы захотите уехать из Москвы», - Вера, вон, согласилась, - «вряд ли захотите оставить театр, и для меня тяжко бросить геологию и тайгу, и для меня нет в Москве места такого, чтобы не зачахнуть затолканным и обруганным почём зря. Когда-нибудь мы, наверное, пожалеем об этом, а пока – немыслимо, невозможно. Что ж, для меня хватило бы и того, что где-то, пусть и далеко, есть очень близкий человек, который тебя понимает, дорожит тобой и является для тебя интеллектуальным локомотивом, разумным беспристрастным критиком и вдохновителем в работе и творчестве. И расстояние для этого не помеха. Вы такая, и я такой. Я верю, я знаю. Вы не из безынициативных, инертных, иждивенческих женщин, что так часто встречаются в жёнах, да и мне эти черты не свойственны, так что поладили бы. Но вы не захотели, и мне горько и обидно за вас, за то, что не решились сказать в лоб: вали, мол, подальше, таёжный бродяга, ты мне – не пара». – Он опять прервался, задумавшись над внезапно пришедшей ядовитой мыслью: может быть, он придумал её такую? И всё больше обожествлял, подгонял под свои мерки? Может быть, судьба права? Они же почти не виделись и толком, по-серьёзному, не разговаривали, а надо же – защемило и душу, и сердечко. Он взял исписанную страничку в руку и хотел смять и выбросить, но сдержал порыв – пусть читает, всё равно больше не увидимся и не услышимся. – «Собственно и писать-то больше не о чем, главное я сказал: я вас люблю! – с тем и милуйте или кляните. Только знайте: если вдруг вам станет тяжело, нестерпимо тяжко, сообщите далёкому другу, и он без промедления придёт на помощь, какая бы она ни потребовалась. С тем и остаюсь, ваш Иоанн сын Всеволодов. P. S. Через час я буду в воздухе, а завтра», - поставил число, - «дома».

Через час он сидел в боковом кресле удобного «Боинга», можно вытянуть в проход ноги и наслаждаться безмятежным покоем. За иллюминатором сияло девственной голубизной ясное небо, как у них весной, внизу медленно проплывали волнистые белым-белые облака, стерильно чистые, как у них первые снега, а в облачных просветах виднелись тёмно-жёлто-буро-зелёные гористые и низменные массивы бескрайней Сибири, изрезанные бело-сизыми серебристыми реками, и была первозданная природа прекраснее любой Москвы. Настроение стало сверхзамечательным: он снова один и свободен. Можно и всхрапнуть всласть, очистив мозги от всякой любовной плесени.

Слева зашевелился сосед, сухощавый одуванчик в блестящей дорогой обёртке и ослабленной удавке с золотой скрепкой.

- Собираетесь заснуть? – голос у старика был неприятно скрипучим и злым.

- А что? – повернул к нему голову сонливый.

- Не могу спать в самолётах. – Глаза у старикашки были серые, почти прозрачные, маленькие и утопленные в глубоких глазницах, окружённых мелкими морщинами на пергаментной коже, светло-коричневой то ли от старости, то ли от летнего загара, а густая не по возрасту шевелюра, сплошь белая, прилизана и ухожена.

«Какой-то чин из числа «випов», - определил Иван Всеволодович. – «Сколько ж ему годков-то, трусу? Всё ещё цепляется за жизнь».

- Почему?

- Не переношу замкнутого пространства, не терплю беспомощности, когда нет возможности повлиять на события, предугадать и предопределить их появление. Кто знает, долетим ли мы?

Иван Всеволодович прикрыл ладонью едва сдерживаемый зевок.

- На всё воля божья.

- Вы верите в судьбу? – старик уставился на него колючим совиным взглядом.

- А вы во что верите? – ответил вопросом на вопрос фаталист и сел боком, приготовившись к философствованию на любимую тему в замкнутом пространстве на большой высоте, где все отданы во власть случая.

- Я? – сосед тоже повернул тощее тело к нему. – Только в себя.