Вот мы и встретились

- Ну, а меня – Георгием Георгиевичем. Я – главный режиссёр сериала, а это, - он повернулся в сторону младшего чёрного, - Роман – мой оператор. Так вот, Мария Сергеевна, дайте-ка мне ваши позывные. - Она продиктовала номер телефона, а он внёс его в свой мобильник. – Мы посоветуемся и сообщим вам своё решение, - и встал, давая понять, что проба закончена.

Выбравшись наружу и с трудом отыскав «Опель» среди стада внушительных дорогих иномарок, она забралась внутрь, подумав, что провалилась, и вздохнула с облегчением. «Да и хрен с ним!» - решила разумно. – «Не больно-то и надо! И чего дура полезла?» - кляла себя как обычно задним числом. – «Ведь говорил лохматый: не лезь не в своё дело, терпи и делай помаленьку своё, пока фортуна не повернётся лицом». В том-то и дело, что терпеть она не умеет. Вырулив, поехала туда, куда намечала ещё с утра – в Третьяковку.

Приехала и застряла надолго, равнодушно проходя мимо натюрмортов и пейзажей, - «нет, дорогой лохматуша, не потрясти меня твоей таёжной экзотикой», - с содроганием сердца обошла калейдоскоп мрачных красок врубелевских демона и царевны, ненадолго умилилась грустными бытовыми зарисовками Федотова, Саврасова и других исконно русских художников, с отвращением пробежала глазами по советской живописи, лишь улыбнувшись на необычно красные картины Петрова-Водкина, не поразилась громадиной «Явления…» Иванова и застряла около репинского Грозного с сыном. Поразило лицо отца: сколько отчаяния, боли, но и гнева и силы, сколько экспрессии! Вся жизнь его была жестокость и раскаяние. Глядя на такого убийцу сына, невольно чувствуешь не то, чтобы симпатию, но и не отвращение и страх, а некоторое уважение к мощи неукротимого духа, не убоявшегося преград даже в виде жизни сына. Такого ничем не остановишь, не собьёшь с избранного пути. Историки смакуют, что он безжалостно рубил головы врагов власти направо и налево. Может быть и прав был – такими были враги. Вон что творится сейчас, через 500 лет: сколько ни снимает Путин губернаторов и иже с ними, не перемещает с кормушки на кормушку, не увещевает слёзно: «Ребята, давайте жить дружно!», а всё равно воруют и воруют, причём открыто и нагло. И нет этому беззаконию конца! Вряд ли и срубленные головы помогут. Пётр Первый убил больше Грозного. И Екатерина Вторая – вспомнить хотя бы пугачёвцев-юлаевцев. Не говоря уж о Николаях. А к сыну Ивана у Марии Сергеевны почему-то жалости нет: слаб человечишка, такому не надо было переть против сильной воли. На что нацелился на то и напоролся! Силён был царь Грозный, силён! Надёжен! Власть, однако, не должна быть слабой, если не хочет бардака, она должна быть предельно жестокой. А вот суриковская Морозова не вызвала ничего, кроме антипатии. Измождённое злое лицо молодой старухи-кликуши было одинаково враждебным и для чужих никонианцев, и для своих аввакумовцев. Марии Сергеевны не было около саней ни среди первых, ни среди вторых, она вообще не переносила женщин-страдалиц, упивающихся своими страданиями, которые не променяли бы ни на какие радости. Такие любят только себя в страданиях, и нет им дела до других. Больше всего редкую экскурсантку привлекали портреты, особенно мужские и сверхособенно - автопортреты художников. С ними можно было разговаривать. О чём? Да обо всём, не лукавя. И они отвечали тем же. С благородным Федотовым они поговорили об убогости жизненных страстей, о гениальности, которая помимо разума стекает с кончика кисти художника, с пальцев музыканта и с языка поэта, о реализме, как основе любого русского искусства; с Кустодиевым – о нравственности в их ремесле, о служении правде, а не кошельку, о таланте, всунутом природой в кого попало и нередко в человека, слепленного из залежалой глины с гнильцой; с Кипренским – о радостях жизни и любви как о лёгком наркотическом заболевании, и только с Кончаловским разговора не получилось: злое мятое лицо с большими чёрными очками и широкой шляпой с мятой тульей под провинциального интеллигента-помещика не откликнулось, запахнувшись в собственном дутом величии. Поговорила ещё немного с дедушкой Грабарём в богатой шубе о тщете любой славы и умиротворении души, особенно в искусстве, где каждый старается измазать конкурента чёрной гуашью, а у нарисованных актёров всё спрашивала, как они дожили до жизни такой, что их рисуют и славят, но они только загадочно улыбались, помалкивая. С женскими портретами ей вообще разговаривать было не о чем: умного своего ничего не скажут, душу не откроют, только и знают, что бахвалиться внешними прелестями, тщательно пряча худое нутро – сплошь хитропопые притворы, возникшие за счёт состоятельных мужей, а артистки – за счёт мужей-режиссёров и –продюсеров. Женщин Мария Сергеевна недолюбливала в любом обличьи, правды в них не было, как не было и истинного душевного благородства. Портреты вовсе не отражали натуру.