Вот оно, счастье

В общей сложности между Хельсинки и Дублином прошло десять телеграмм, все на ирландском, и, поскольку на ирландском и потому не пригодные к переводу в Финляндии, им удалось предъявить ту степень несговорчивости, какую Манган счел уместной. В конце концов, сломленный непреклонной суровостью гэльской речи, господин Саловарра уступил столбы по два фунта стерлингов за штуку, и на том переговорщики ударили по рукам. Истинный факт.

Но тем дело не кончилось. Теперь, опасаясь, что другая сторона воспользуется недостатком опыта у покупателя, Комиссия по электроснабжению настояла на том, что каждый столб необходимо проверить, замерить и одобрить лично Мангану и только затем отправлять в Ирландию.

Манган сообщил господину Саловарре, что придется остаться в Финляндии на несколько месяцев. Северные леса предстоит навестить лично.

Господин Саловарра поднял к себе на стол подарочную пару подбитых овчиной ботинок на шнурках и коротко почтительно поклонился.

– Ан т-Уасал, – произнес он.

Отправился Дермот Манган на санях в заснеженные леса Финляндии. Не принял он предложения профилактически нанести себе на губы жирное масло, и губы растрескались, как розовая краска, и рот у Мангана превратился в глянцевитую ссадину – покуда не научился он чтить свое местонахождение и не намазал себе все лицо. Однако ж поздно, спасти ресницы не удалось. В лесной чаще царили сверхъестественная тишина и дух начала времен, и Манган без удивления узнал о финском поэтическом эпосе “Калевала”, в котором земля сотворена из кусочков утиного яйца, а первый человек, прозывавшийся не Адамом, а Вяйнямёйненом, начинает с того, что насаждает в голую землю деревья.

Манган подался в леса. Леса были ему идеальной средой обитания. Облачился он в меха да в ботинки господина Саловарры и пошел от столба к столбу, помечая каждый своим знаком, выбирая те, какие позднее исчеркают зеленые просторы Ирландии. Он стал историей, и история та хорошо известна бригадам электриков, что явились в Фаху, рассказали ее так и эдак – по обстоятельствам то подробнее, то приблизительней. Но факт таков: в последующие тридцать лет с мая по декабрь неизменно вез какой-нибудь корабль столбы из Финляндии в портовые склады Дублина, Корка или Лимерика. Байки ради иногда не грех и отправиться вглубь страны, отыскать какую-нибудь тихую дорогу, где время растворено дождем, глянуть на призрачные поля, что некогда были возделаны, – и увидеть там все те же столбы, на какие Ан т-Уасал Манган возложил стылую длань свою в лесах Финляндии.

* * *

Я слегка увлекся.

Время на этой планете допускает такое.

Кости времени – факт.

Когда Учитель Куинн заикнулся о подрядах, каждая женщина в зале ткнула локтем в бок своего мужчину – такая вот человеческая концертина возникла. И хотя Суся понимала, что задача стояла нанять молодых сельчан, а Дуна молод не был, Дуну ткнула она тоже. Перспектива добыть работу всплывала в грядущие недели вновь и вновь. Иногда с тщательной непринужденностью Суся по-керрийски ловко вворачивала это в разговор:

– Молодой Карти, бают, работенку себе добыл со столбами с этими.

И Дуна всякий раз откликался с неподдельным интересом:

– Да неужто?

– Так говорят.

– Молодец какой он, Карти-то.

– Мог бы спросить.

– Есусе, спрошу.

– Может, им опытные нужны.

– Это правда.

Засим продолжал прилежно мазать свой хлеб маслом, и как-то, чарами намерения, выходило, будто у него теперь есть работа, а потому и наниматься незачем.

Жена с немалой точностью представляет себе пределы возможностей собственного мужа, а потому сердцем Суся уже смекала, что не станет наниматься на ту службу Дуна, однако в природе человеческой заложено мечтать, а во вздорной природе брака – надеяться, что время уладит непримиримое. Наконец, признав действительность, Суся пошла другим путем и решила приютить одного из постояльцев-электриков.

И вот теперь, отоспавшись, является он, спускаясь задом по трапу в одних носках, здоровенная махина в незаправленной рубашке, вихры во все стороны, глаза сонные, нисходит на каменный пол и публике из трех нас объявляет:

– Постель райская.

Возможно, с непривычки Суся отозвалась на комплимент бесцеремонностью.

– Вон еда, – сказала она и отвернулась.

Мы уселись за стол к постной трапезе. Яиц было с избытком, но их приберегали для Пасхального воскресенья, а потому подана была морская капуста, просоленная так, что вечно не испортится, и жареные оладьи из картофельного пюре, присыпанные луком, какое блюдо с девятнадцатого века Дуна прозывал “панди”. Суся принесла с очага чайник чаю, настоявшегося сверх всякого времени, и никакой сахар его не брал. Кристи вел себя так, будто горечь чая он не улавливает, а трапеза – пир. Пусть не в силах я был облечь это в слова, меня, думаю, уже потрясло то, что стану я именовать щедростью его духа.