Вот-вот наступит счастье

               Лагров растерялся. Иногда понимаешь тайный смысл собственных поступков только после того, как встретишь серьезное противодействие. Только что отец, не стесняясь в выражениях, назвал дурачками своих руководителей.  Но речь шла о людях широко известных в новой науке, давно заслуживших признание, считающихся блестящими учеными и мыслителями. Как к этому отнестись? Лагров вдруг сообразил, что, определив отца на работу в отдел быстрой пропаганды, он рассчитывал унизить его, хотел заставить отказаться от системы взглядов, характерной для старых ученых.  Было важно сломать отца, дождаться сокровенного момента, когда тот не только признает свое поражение, но и подтвердит крах всей старой науки. Но ничего не вышло.

               Надо было что-то ответить.

               — Не спорю. Это высокий показатель, — сказал Лагров, стараясь скрыть приступ естественного возмущения. — Однако люди из цензурного комитета указали, что твои претензии были очень странными. Ты обрушиваешь гнев только на сообщения, которые уязвимы с точки зрения старой науки.

               — Это как? — отец с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться, но попытался изобразить недоумение. — Ничего не понимаю.

               — Ты указываешь на информацию, которая была бы признана ошибочной с точки зрения старой науки.

               — Ну и? Ты утверждаешь, что я проверял запрещенную пропаганду науки на истинность? Но это другая работа. Вы ждете от меня слишком многого. К тому же такие оценки официально запрещены. Говорят, подсудное дело.

               — Прекрасно, что ты это сознаешь! — сказал Лагров. — Установление истины и в самом деле не твоя работа! Согласись, что нарушать закон, когда это не приносит выгоды, довольно странно. Но в Коллегии поговаривают, что именно этим ты и занимаешься.

               — Чем?

               — Проверяешь научные сообщения на истинность.

               — Надо же такое придумать. Явный навет.

               — Утверждают, что всякий раз, когда ты высмеиваешь очередную опубликованную белиберду, то обязательно добавляешь слова: «Они бы еще написали, что…». После чего подробно расписываешь, как следует объяснять факты с точки зрения старой науки. Неужели ты думаешь, что твои работодатели настолько глупы, что не заметят этого?

               — Не так. Я высмеиваю оба подхода: и правильный, и неправильный. Несуразно делить науку на смешную и серьезную. Неудачи в науке часто бывают важнее побед. Мне казалось, что об этом все знают.

               — Это провокация.

               — «Не то открыли», — это же классика науки. А еще мне нравится, когда «закрывают» какое-нибудь «великое» открытие. Это вообще праздник.

               — Я бы предположил, что ты уже давно окончательно запутался в своей диалектике и ничего не понимаешь ни в старой науке, ни в новой. Просто любишь безответственно трепаться. Тебе кажется, что это весело.

               — Мне еще никто не говорил такого.

               — Люди не хотят с тобой связываться.

               — Я такой страшный?

               — Нет, просто трепача трудно переспорить.

               Разговор получился какой-то удивительно странный, лишенный внутренней логики. Будто дело происходило в театре комедии на самом первом чтении пьесы, а актеры перепутали выданные листки с текстами. Все встало бы на свои места, если бы собеседники поменялись репликами. Это отец имел основание упрекать сына в недопонимании элементарных вещей и обзывать его трепачом. А Лагрову пришлось бы оправдываться.

               — Чего я не понимаю? — спросил отец. — Что такого «неправильного» я говорю?

               — Ты не знаешь, что такое новая наука.

               — Я?! Никакой новой науки не существует. Есть просто наука, рано или поздно вы это поймете. Поверь мне, я уже тридцать пять лет ученый. Меня не проведешь.

               — Можно заниматься чем-то и сто лет, и при этом не разбираться в предмете.

               — Сто лет нельзя.

               — Сейчас уже можно. Новая наука позволяет увеличить продолжительность жизни во много раз. Собственно об этом я и говорю, ты затвердил общие фразы из лексикона прежних деятелей и используешь их по любому случаю. Иногда это получается забавно. Вот и все твои достижения. От тебя давно не требуют и не ждут ничего умного.

               — И все-таки, почему ты решил, что я не разбираюсь в науке? Я перестал ею заниматься, поскольку не в моих правилах нарушать действующие законы. Однако…

               — Ты постоянно используешь в своих статьях давно опровергнутые понятия: причинно-следственные связи, законы сохранения, логика, диалектика, энергия (в его самом глупом понимании, как способность некоего тела совершать работу), энтропия и прочие тому подобные. Ты говоришь, что наука может что-то доказать. Но это даже звучит смешно.

               — И что в этом плохого? Люди читают и смеются, это же хорошо!

               — Это все, чем ты можешь гордиться? — сказал Лагров, довольно потирая руки. — На старости лет ты стал шутом. Неужели для этого ты в молодости связался со старой наукой? Ты и сейчас будешь утверждать, что сумел разумно распорядиться своей жизнью?

               — Зачем ты мне это говоришь?

               — Я — твой сын. Докажи, что прожил свою жизнь не напрасно. Мне хотелось бы убедиться, что ты не стал пошлым неудачником.

               — Ерунда какая-то, случилось что-то плохое? Могу ли я тебе помочь?

               — Как я могу просить помощь у пошлого неудачника? Подумай об этом.

* * *