Воздушный колокол. Книга стихов

…звали его Китом,шел с приятелем, тот…Посмотри, как время нас выдает,я хочу сказать – бремяслепорожденной жизни не позорней иных,смерть во дворе-колодце, на глазах у старух —новое поле брани.Дослужась до шиша в кармане,мы, заложники вечности, как утверждал поэт, —лес букварный в распаде. А в тридцать леткровь подводит итоги.Ты убит ударами карате,племя новой культуры не мы, а те —каратисты и йоги.Осыпается мой словарный лес,скоро будем мертвы во имя чудесэры с привкусом серы,опустеет окраин нелепый стан,

и пойдем на небо под барабан,как когда-то шли в пионеры.Я молчу – это время хрипит во мне:исчезают в огне, колыме, тюрьмете, чьи губы любили,те, кто плакали под хмельком,кого кованым каблукомпрямо в сердце тугое били.

«Сколько горя, сколько черной боли…»

* * *

Сколько горя, сколько черной болиприняла я в городе Петровом.Греемся на пепелище старом,плачемся на пепелище новом.С нежностью и тайною оглядкой,чужестранка в этом мире сиром,узнаю потемкинские пяткиу атлантов, гениев, кумиров…

Но когда у Ксении Блаженной,у ее часовни жду рассвета:– Жено, о блаженнейшая жено,сколько счастья было, сколько света!

«Пела и на клиросе…»

* * *

Пела и на клиросе,и под небесами,как звезда, светиласяв деревянном храме.Обходя без усталигородок-пустыню,площади и улицывсе перекрестила.Все согреть стараласякаменное ложеКсения Петербургская —тайная надёжа.

«Запах нашатыря, истлевшего снега…»

* * *

Запах нашатыря, истлевшего снега,воздух с примесью яда,битый кирпич, дебильный Ильич,но только здесь я могу заговаривать тьму,растворяться и ждать появленьянескончаемой вереницы женщин —шатких теней, бредущих след в следза высокой, в истлевшей шинели,Ксенией, как свеча горящей.Они приникают к окнам, вглядываются в спящих,вдыхают запах тревог и страхови благословляют землю под слоем гари,плоское небо, кованый воздух —все, чего не любили при жизни.

«Зима на убыль. Ветер тянет мыльней…»

* * *

Зима на убыль. Ветер тянет мыльней,грязь чавкает со вкусом под ногою,дрожащее пространство и нагоедля глаз затруднено, преизобильно.Поэт со мной, москвич с лицом изгоя,взглянув окрест, проговорил: «Морильня».Но посмотри: телесность, кротость, страх,предродовое напряженье волия чувствую и в поле, и в холмах —как роженица, путаясь в подоле,земля в своих границах и моряхвстречает полдень в крепости и боли.Поэт застыл с улыбкою слепой,над нами к небесам восходит птица…– И наша жизнь, – я говорю, – постой,как капля хмеля в чаше золотой,Бог ведает, во что пресуществитсяв отчизне милой, родине святой!