Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)

Это был не вопрос, а просьба. Кахе страшно было идти одному в спальню и смотреть на заклеванного Багратиона. Мы встали из-за стола и направились в спальню вместе. Багратион лежал на широкой Кахиной кровати маленьким черным пятном. Кровь на нем давно запеклась, красные ее следы смотрелись грязными ржавыми подтеками на перьях. Мне стало не по себе.

– Каха, он… он живой еще? – сквозь какую-то пелену спросил я.

В это время Багратион испустил слабое, совсем не похожее на карканье придыхание.

– Пока да… – проговорил Каха. – Может, ночью умрет, я не знаю… Слушай, – он снова посмотрел мне в глаза. – Как думаешь, если я вернусь в Грузию, меня там вот так же заклюют? До крови? До смерти?

– Каха, перестань, – сказал я.

– От меня ведь теперь тоже чужим пахнет, – продолжал Каха. – Клеткой пахнет. Как думаешь, лучше дальше оставаться в клетке или пусть уж тебя заклюют?

– Каха, его к дежурному ветеринару отвезти надо, – сказал я. – Я знаю, есть такие…

– Нет, – ответил Каха, – я знаю, что не надо. Я знаю – как только я его возьму с кровати, он тут же умрет. А так, может, не умрет.

– Каха, это бред!

– В таких ситуациях бред – самое разумное. Иди за водкой.

Я взял у Кахи ключ, побежал на автозаправку и спустя минут двадцать вернулся с бутылкой водки в руках. Каха по-прежнему стоял в спальне над вороненком и осторожно, одним пальцем, гладил ему крыло.

– Давай пить здесь, – сказал он. – Ты можешь сегодня у меня остаться? Позвони, скажи, что…

– Не буду я никуда звонить, – ответил я. – Просто останусь. Ты точно не хочешь везти его к ветеринару?

– Точно не хочу, – ответил Каха. – А ты точно не хочешь звонить?

– Более чем точно.

Мы сидели с Кахой в спальне до самого утра и пили водку. Пили прямо из горлышка, по очереди – даже за рюмками выходить не стали. Багратион время от времени постанывал по-птичьи. По-моему, он ощущал наше присутствие, в первую очередь, конечно, Кахино. Под утро Каху, который выпил водки в два раза больше моего, сморило, и я вышел на цыпочках в кухню, набрал в маленькую рюмку воды, принес ее в спальню, осторожно, едва касаясь пальцем, помыл Багратиона и дал ему попить. К моей радости, он сделал небольшой глоток и слабо полукашлянул-полукаркнул. Каха очнулся.

– Я уснул, да? – виновато спросил он.

– Не успел, – ответил я.

– Спасибо тебе, – сказал Каха.

– За такое не благодарят.

– А за что же тогда благодарят? – спросил Каха.

– Не знаю… – Я смутился. – Ни за что, наверное.

– Разве так можно? – Каха как-то странно посмотрел на меня. – Разве можно жить на свете и никого ни за что не благодарить?

– Каха, я… я не знаю, отстань от меня…

Каха улыбнулся.

– А ты не знаешь, – сказал он, – почему человеку бывает по-настоящему хорошо, когда ему по-настоящему плохо?

– Не знаю, – ответил я.

Каха снова улыбнулся.

– Какой ты молодец, что ничего не знаешь, – проговорил он. – Не обижайся, но – спасибо тебе. А теперь иди домой. Ты устал. И – знаешь что – извинись перед ней.

– Да, – сказал я. – Ты прав. Извиниться надо.

* **

Каха снова выходил Багратиона, и тот выжил и окреп. Правда, теперь он почти не покидает клетку, даже когда Каха нарочно открывает дверцу, чтобы тот погулял по квартире. С женою Аней Каха так и не помирился, зато женщины вновь зачастили к нему. Каха пришел в себя, сменил неопрятную бороду на прежнюю эффектную щетину. Квартиру его опять наводнили дамские знаки внимания, безделушки, зачастую пошлые, но с ними как-то сам собою вернулся уют. Багратион с равнодушием взирает сквозь прутья клетки на дары и на дарительниц, не испытывая к ним ревности. Он молча наблюдает, как Каха угощает их изысками кавказской кухни и хорошим вином, и лишь вяло щурится. Как знать, может быть, благодарность сильнее ревности. Может быть, она сильнее всего на свете, включая прутья клетки, за которыми довелось оказаться.