Возлюбленная

Денвер предлагает подогреть немного сидра, а сама думает, чем ей дальше развлекать Возлюбленную. Теперь Денвер стала настоящим стратегом по этой части – ведь она вынуждена удерживать Бел при себе с той минуты, как Сэти уходит на работу, и пока она не вернется; а Бел сперва начинает все более беспокойно вертеться у окна, потом постепенно подбирается к двери, спускается с крыльца и все ближе подходит к дороге. Бесконечное обдумывание того, как бы ей развлечь Возлюбленную, удивительным образом изменило Денвер. Если прежде она была ленивой и непокорной, то теперь она на удивление сметлива, исполнительна и делает даже больше того, что им велит перед уходом Сэти. Хотя бы ради того, чтобы иметь возможность твердо сказать: «Мы должны…» или «Мама сказала, чтобы мы…». Иначе Возлюбленная становится замкнутой и сонной или же тихой и мрачной, и тогда вряд ли можно дождаться, чтобы она посмотрела на Денвер так, как надо. По вечерам Денвер над ней не властна совершенно. Если Сэти где-нибудь поблизости, Возлюбленная смотрит только на нее. А ночью, когда все ложатся спать, может случиться все что угодно. То Бел вдруг захочется послушать очередную историю – но в темноте, когда Денвер не может ее видеть. То возьмет да и отправится в холодную кладовую, где спит Поль Ди. То вдруг расплачется потихоньку. Но может и спать крепким сном, и тогда дыхание ее становится сладким и пахнет старой патокой или печеньем. Денвер поворачивается к подруге и, если Возлюбленная лежит к ней лицом, глубоко вдыхает это сладкое дыхание. Иначе же приходится приподниматься и наклоняться над ней, чтобы хоть немножко почувствовать исходящий от нее удивительный аромат. Потому что Денвер готова терпеть все, что угодно, только не жажду общения, так мучившую ее, когда после замечательной маленькой буквы «и» и разных предложений, выраставших из слов и поднимавшихся подобно опаре для пирога, и после шумного общества других детей, наступила вдруг тишина, сквозь которую не мог пробиться ни один звук снаружи. Лучше все что угодно, чем та тишина, когда она реагировала только на жесты и была совершенно равнодушна к движению губ. Тогда зрение у нее болезненно обострилось, а краски и цвета вспыхивали перед глазами пожаром. Но она готова отказаться от самых ярких и прекрасных закатов на свете, от сияющих звезд величиной с обеденную тарелку, от пиршества осенних кроваво-красных и бледно-желтых осенних красок, если так захочет ее Возлюбленная.

Кувшин с сидром довольно тяжелый, но он всегда такой, даже когда пуст. Денвер легко может донести его и сама, но все-таки просит Бел помочь ей. Кувшин стоит в холодной кладовой возле банки с патокой и шестифунтовым круглым сыром, твердым как камень. Тюфяк Поля Ди лежит посреди сарая, прикрытый газетами; в ногах – сложенное одеяло. Здесь Поль Ди спит вот уже месяц, хотя кругом лежит снег и пришла настоящая зима.

Сейчас полдень; на улице вполне светло, а в доме темновато. Лучи солнца пробиваются сквозь щели в крыше и стенах старой кладовки, но они кажутся чересчур слабыми, чтобы убежать от тьмы. Тьма гораздо быстрее и сильнее их; она заглатывает солнечные лучи, точно рыбью мелочь.

Дверь вдруг с грохотом захлопывается. Денвер не может понять, где сейчас Возлюбленная.

– Эй, ты где? – шепчет она как бы со смехом.

– Здесь, – отвечает та.

– Где?

– А ты найди меня, – говорит Возлюбленная.

Денвер, вытянув перед собой правую руку, осторожно делает шаг или два, спотыкается и падает на тюфяк. Под ней шуршат газеты. Она снова нервно смеется.

– Ох, прекрати это, Бел! Ты где?

Никто ей не отвечает. Денвер протирает глаза и щурится, пытаясь во тьме различить очертания мешков с картошкой, жестянку с жиром и бок копченой свиной ноги, среди которых могла спрятаться Возлюбленная.

– Ну хватит дурачиться! – говорит она и смотрит вверх, на тонкие лучики света, чтобы лишний раз убедиться, что находится именно в холодной кладовой, что все это ей не снится. Крошечные солнечные рыбки все еще плавают там, над темной глубиной, но не могут спуститься вниз, к ней.