Возлюбленная террора

— Я не говорю — сейчас. Я понимаю, тебе трудно вот так ответить. Но если ты не против… Если ты меня хоть немного любишь… Пусть не сейчас, но скажи, что ты согласна стать моей невестой потом, когда я стану свободным. Скажи, и я обещаю, что незамедлительно начну дело о разводе.

Маруся коротко вздохнула, хотела что-то сказать — и не смогла, только смотрела в его взволнованное лицо сияющими глазами. А он ждал, и, чем дольше длилось молчание, тем тревожнее становился взгляд.

— Маруся — нет? — спросил он упавшим голосом.

— Нет, — решительно и звонко сказала она. — Нет.

Вольский отстранился. Он вдруг весь как-то осунулся и постарел. Но Маруся притянула его к себе за рукав и выдохнула:

— Нет — потому что я не хочу ждать так долго.

Ждать, пока ты разведешься. Я люблю тебя, Володя.

Она увидела, как засияли в ответ его глаза, и торопливо продолжила:

— Ведь люди называют женихом и невестой тех, кто хочет пожениться. Я очень хочу быть твоей женой, но сейчас нельзя. А стать твоей невестой не потом когда-нибудь, а прямо сейчас — этого-то нам никто не запретит. Раз нельзя женой, я хочу быть твоей невестой.

— Маруся… Это правда, Маруся?

Вместо ответа она приподнялась на цыпочки и порывисто прижалась губами к его щеке. Потом отстранилась и отступила к двери:

— Правда.

— Маруся!

Владимир сделал движение, словно хотел обнять ее, но удержался, лишь бережно взял обеими руками ее маленькую нежную ладошку.

— Марусенька моя…

— И что это они тут делают в столь поздний час? — послышался вдруг совсем рядом насмешливый голос. Они бы давно заметили Женю, шедшую по пустой улице к дому со стороны Большой, если бы не были так заняты друг другом.

Евгения Александровна подошла к двери и остановилась:

— А я часа два назад вышла к Маше Дипнер на Покровскую, думала, вернусь, все уж дома будут. Ан нет! Добрый вечер, Владимир Казимирович. Спасибо, что проводили мою сестру, однако час уже поздний. Маруся, ты идешь в дом?

Вольский выпустил Марусину руку. Внезапное появление Жени застало его врасплох, но не смутило. Зато Маруся покраснела до ушей — хорошо, в темноте незаметно:

— Я…

— Идет, идет, — ласково сказал Вольский. — До свидания, Маруся, до завтра. Завтра мы ведь еще поговорим?

— Поговорим, — кивнула Маруся. — Береги себя.

Маруся старалась протолкаться сквозь плотную стену чужих спин поближе к выступавшим. Одета она была как простая работница и ничем не отличалась от прочих женщин, мелькавших в толпе. Правда, женщин здесь было совсем немного — в основном толпу составляли мужчины-железнодорожники. Выражения лиц самые разные: попадались лица и суровые, и отчаянные, и весело-бесшабашные.

Наконец она подошла так близко, что могла хорошо видеть людей, теснившихся возле импровизированной трибуны. Вон и Владимир, стоит рядом со «студентом», веселый и оживленный. Теперь, когда Маруся видела его среди товарищей, у нее возникло странное чувство — смесь восхищения, гордости и какого-то чисто женского тщеславия. «Неужели этот необыкновенный человек любит меня? Именно меня, хотя мог бы выбрать кого угодно — красавицу Ванду, или умную Аню Авдееву, или… Но он выбрал меня. И он действительно меня любит…» От этой мысли, от непривычной уверенности в ответном чувстве на Марусю вдруг нахлынула теплая волна счастья.

Но она не собиралась долго нежиться в приятноличных переживаниях. Не для того она здесь. Возникшее на мгновение сияние в глазах погасло, и она снова стала той целеустремленной Марусей Спиридоновой, несгибаемой партийкой, какой ее уже привыкли видеть окружающие.

Вот, наконец, к Владимиру подошел плечистый железнодорожник, очевидно тоже член стачечного комитета. Маруся видела, как Вольский кивнул, улыбнулся и легко вскочил па трибуну.

— Товарищи, — его голос без особого усилия перекрыл равномерный гул толпы. — Товарищи! Правительство, уступившее под давлением всеобщей октябрьской забастовки и объявившее высочайший Манифест о свободе слова, собраний, союзов и неприкосновенности личности, теперь отказывается от своего манифеста. Вместо свободы слова оно закрывает лучшие газеты, вместо свободы собраний разгоняет их, вместо свободы союзов грозит тюрьмой в железнодорожных и почтово-телеграфных союзах, вместо неприкосновенности личности арестовывает Совет рабочих депутатов в Петербурге, членов Крестьянского союза в Москве и прочих граждан в других городах России. Оно выбрасывает сотни тысяч фабрично-заводских рабочих на улицу, оно укрощает голодных крестьян с помощью генерал-адъютантов и пулеметов. Оно предает военно-полевому суду восставших солдат и матросов…

— Верно, правильно! — раздались крики в толпе. Однако кричали в основном возле самой трибуны.

Вольский откинул упавшие на лоб волосы — он был без шапки — и продолжил: