Возлюбленная террора

— И то верно, — поддержал исправник, — возьми двадцать казаков и две подводы, отправляйся живо, не теряя ни минуты, скорее! И будь мужествен! А потом — в участок, продолжай свое дело.

Аврамов преданно посмотрел на Луженовского и поднялся.

— Я вернусь, Гаврила Николаевич, — обернулся он с порога, — доложить, что и как.

В полицейском участке было холодно как в могиле. На каменном полу камеры, мокром и грязном, лежала, скорчившись, маленькая обнаженная фигурка. Сознание возвращалось медленно, толчками. Вероятно, немало тому способствовал холод. Первое движение Маруси, когда она пришла в себя, — подтянуть колени к подбородку. Все тело страшно болело, после побоев на нем живого места не осталось, одна сплошная рана. Превозмогая боль, Маруся все же сжалась в комочек, стараясь хоть немного согреться. Встать сил у нее совсем не было.

Сколько времени прошло с тех пор, как ее привезли в участок, она не знала. Может быть, два часа, а может быть, двое суток. Ее обыскали, раздели, а потом втолкнули в эту камеру. Следом вошли Жданов и Аврамов.

— Что, камеру не топят? — спросил Тихон Жданов, потирая руки.

— Никак нет, — отрапортовал стоявший у двери жандарм.

— Ну вот и отлично, — Жданов улыбнулся, — и не топите. Так-то барышня быстрей разговорится. Правда, барышня?

Маруся не ответила. Она ощущала голой спиной ледяной холод, идущий от каменного пола.

— Что молчишь? — Жданов, угрожающе оскалившись, сделал к ней шаг и замахнулся. — У, ты…

Память вдруг услужливо подсказала Марусе слова, сказанные Владимиром так давно — или так недавно? «Идя на акт, не надо скрывать своего имени и сущности поступка. Пусть негодяи знают, за что расплачиваются». А она и не собиралась этого скрывать.

Еле шевеля разбитыми губами, Маруся тихо, но спокойно выговорила:

— Я готова назвать свое имя и объяснить, почему я сделала то, что сделала.

— Ах, она готова! — Аврамов недобро сощурил глаз. — Что ж, послушаем.

Он повернулся к жандарму у двери:

— Выйди-ка отсюда, любезнейший.

Жандарма тут же как ветром сдуло. Аврамова боялись — слухи о его крутом нраве распространились по всему уезду, а уж в Борисоглебске-то, на своем служебном месте, он особенно старался.

Как только за жандармом закрылась дверь, подъесаул повернулся к арестованной:

— Ну что, барышня, давай выкладывай. Кто ты будешь?

«Гимназистка, — почему-то вертелось в голове у Маруси. — Я — гимназистка…»

— Ученица седьмого класса тамбовской женской гимназии… — чуть слышно прошептала она.

— Звать как?

— Мария Александрова… — она хотела добавить «Спиридонова», но голос оборвался, и стало нечем дышать.

— Так, значит, Александрова. Гимназистка… Из хорошей семьи, наверное, — протянул Аврамов. — Смотри-ка, Тихон, какая цаца нам досталась!

Аврамов подошел к Марусе почти вплотную. От него сильно несло перегаром. Приподняв ее избитое лицо за подбородок, он выдохнул:

— А теперь, дорогая, будь умницей и дальше. Скажи, кто твои товарищи? Ведь не одна же ты пустилась на такое дело, а?

Маруся молчала. Тогда Аврамов сильно ударил ее.

— Тихон, лови! — Он приподнял Марусю за волосы и ногой перебросил в другой угол камеры, где стоял Жданов. Жданов, в свою очередь, пнул Марусю к подъесаулу. От этого толчка она рухнула на каменный пол лицом вниз. Громко лязгнули зубы, и изо рта потекла кровь.

«Весельчакам» забава явно понравилась. Однако, повторив ее еще раза два, они решили усовершенствовать развлечение. Жданов встал девушке на спину и начал бить беззащитную жертву нагайкой, приговаривая:

— Ну, барышня, скажи нам зажигательную речь! Ну, давай, сука, давай!

Аврамов понаблюдал за ним минуты две, потом прикурил папироску, затянулся и притушил горящий окурок о Марусино тело. При этом он пристально смотрел ей в лицо. У Маруси в глазах потемнело от боли, но она смолчала. Аврамов заметно разозлился:

— Смотрите какая! Ну же, кричи!

«Умру, — подумала Маруся, — а кричать не буду. Не дождутся, такой радости я им не доставлю». Она уже не чувствовала своего тела, сознание уплывало, и это было благом, позволяющим терпеть невыносимые мучения. «Только бы не бредить! Ничего не сказать в бреду…»

— Кричи, дрянь! У нас целые села коровами ревели, а эта девчонка ни разу не крикнула ни на вокзале, ни здесь! Тихон, иди сюда!

Жданов с усмешкой подошел и встал у Маруси в ногах:

— Ну?

— Смотри, какие изящные ножки! А ну-ка, поставь ее на них!

Жданов подхватил Марусю под мышки. Стоять она уже не могла и бессильно повисла на руках своего мучителя.

— Ах, какие ножки! — издевательски повторил Аврамов и сапогом наступил Марусе на ступни. Стало слышно, как хрустнули косточки.

— И еще, и еще, — приговаривал Аврамов, давя каблуком маленькие пальцы. — Больно, дорогая?

Но Маруси словно уже и не было — за пределом человеческого терпения наступает забвение, амнезия, потеря ощущений, когда уже не сознаешь ни себя, ни окружающее.

Чувства стали к ней возвращаться только спустя некоторое время, когда Маруся вдруг обнаружила себя сидящей на узком подоконнике тюремного окна. Слева от нее сидел Жданов, справа — Аврамов. Она была как в тисках зажата между их потными сильными телами.