Возлюбленная террора

Марусю в суд везли на извозчике. Рядом с ней сидел жандарм, вокруг верхами гарцевали казаки. Она была бледна, только на щеках горели красные пятна лихорадочного румянца.

Как только раскрылись ворота тюрьмы, в толпе раздались приветственные выклики: «Мужайся, товарищ!», «Мы с тобой, Маруся!»

Один из казаков развернулся и лениво хлестнул нагайкой воздух:

— А ну, прекратить безобразия!

Маруся вгляделась в толпу, выискивая взглядом тех, кто кричал. В первую секунду она ощутила острый укол разочарования. Молодежи было не так уж много. Вокруг в основном обыватели, скучающая тамбовская публика в поисках предстоящего развлечения. На лицах написано опасливое любопытство. Ага, вон там четыре мальчика в гимназических шинелях пытаются пробиться поближе к извозчику. И рядом — студенты… «Держись, Маруся!» Чего-то подобного она и ожидала, только в еще больших масштабах, честно говоря, почти надеялась, что поездка в суд выльется в демонстрацию протеста, и настроилась вести себя соответственно.

Но демонстрации, конечно, не получится. Полиция хорошо поработала: многие из потенциальных возмутителей спокойствия были арестованы, другим пришлось бежать из города… Конечно, все лучшие люди города — в тюрьме, на свободе остались единицы, здесь некому бунтовать и возмущаться.

А вот когда ее вели по тюремным коридорам, почти из всех камер слышалось пение революционных маршей и «Вечной памяти» — так товарищи посылали свой привет ей, мученице за свободу…

Спиридонова подняла руку в приветственном жесте, улыбнулась, приготовляясь все же ответить тем, кто кричал. Но тут извозчик хлестнул лошадь, и она рванула вперед с неожиданной для такой старой клячи прытью.

На улицах по пути следования до здания суда тоже было много народу. Но на этот раз из толпы слышались не только восторженные выкрики, но и проклятия. Некоторые старушки опасливо крестились, завидев Марусю, — так крестятся, оберегаясь от нечистого духа.

Когда извозчик наконец остановился, одна из женщин пробралась почти к самой пролетке и громко прошипела: «Убийца! Гореть тебе в аду!» Но Марусю это уже совсем не трогало. Она пыталась сосредоточиться перед предстоящим выступлением.

Заседание суда проходило при закрытых дверях, но непостижимым образом все, что делалось и говорилось в зале, в тот же день к вечеру стало известно и в городе.

Речь Марии Спиридоновай, записанная адвокатом Николаем Тесленко:

«Да, я убила Луженовского и хотела бы дать некоторые объяснения.

Я — член партии социалистов-революционеров, и мой поступок объясняется теми идеями, которые исповедуют партия и я, как член ее, и теми условиями русской жизни, при которых эти идеи должны реализовываться.

Народное недовольство существующим порядком приняло решительную и грозную форму революции, т. е. вооруженных сопротивлений властям, нападений на правительственных лиц и открытых уличных столкновений с войсками. Правительство попробовало применить обычный метод удовлетворения нужд народных — пули, штыки, пушки, — но это не подошло, и тогда придуман был манифест о свободе.

Одновременно с манифестом были изобретены остроумные проявления истинно народных чувств в виде черносотенных погромов. Манифест был, конечно, плодом ловкой стратегии, удачным тактическим шагом… (Прокурор прерывает и требует прекратить, председатель разрешает продолжать)… и только…

Как только бюрократия увидела, что манифест можно взять, она его взяла и вернулась на испытанный, любезный сердцу путь репрессий. Ужасы реакции были несравнимы с предыдущими. За 2–3 месяца по смертным приговорам убито до 200 человек; беспокойная интеллигенция засажена в тюрьмы; всякие оппозиционные общества прикрыты, печать придушена; ловкая организация шпионства старается парализовать деятельность таких обществ; вооруженные восстания подавлены. Бюрократия создала условия, при которых голос народного недовольства не доходил до верховной власти, и представляла, что страна достигла максимального благополучия. В области усмирения крестьянских беспорядков деятельность бюрократии особенно блестяща и должна быть записана в ее летописях золотыми буквами. <…>

Не буду говорить об усмирении крестьян в целых губерниях или одной Тамбовской; возьму один уезд и одного в нем кровавого работника — Луженовского. Напомню несколько деревень, где он был (далее перечень сел)… Все это села — многие я не помню, — которые представляют из себя после Луженовского картину такого же опустошения, как болгарские деревни после нашествия турок. В деревне Павлодаре убито 10 чел.: Щербаков, трое Зайцевых, Островитинов, Дубровин Александр и др.

Семье Зайцевых было возможно содержать Пашу Зайцева в Екатеринославском учительском институте. Это был честный, чистый, горячий юноша. «Всю свою интеллигентность, свои знания я принесу на служение своим братьям в деревню», — говорил он. Другой его товарищ, тоже крестьянин, Островитинов, был с ним в том же селе. Они выступили отвечать Луженовскому, который на нестройный гул всех мужиков отвечал залпом.

Их замучили. Их мучили в течение четырех дней.