Возраст зрелости. Время мудрых, счастливых и немного святых

Наука без благодати – гордое чванство и мать катастроф. Искусство без благодати – сильнодействующий наркотик.

В одном музее, имя которого слишком громко, чтобы поминать его лишний раз, очередной экскурсовод в летах стояла перед очередной группой местных жителей и гостей города, заполнявших брешь в образовании посещением всемирно известного места. В двух словах познакомив граждан с той жемчужиной, внутри которой они находились, сказав немного о количестве экспонатов и о времени, которое нужно затратить, чтобы увидеть хотя бы половину из них, экскурсовод наконец задала вопрос. Дело было в годы советские, незадолго до смертных конвульсий рабоче-крестьянского государства, поэтому лексика была соответствующей.

«Товарищи, кто из вас знает что-нибудь о Жертвоприношении Авраама?» Несколько человек робко подняли руки.

«Кто из вас слышал, хотя бы краем уха, об истории Иудифи и об Олоферне?» Опять несколько рук.

«Поднимите руку те, кто в общих чертах знает историю Иосифа Прекрасного?»

Она спросила еще про самарянку, про медного змея, кажется, про дочь Иаира. А затем сказала, обращаясь к тем, которые робко поднимали руки: «Вы, пожалуйста, идите за мной. В следующих залах все картины, так или иначе, связаны с библейской тематикой. Ну, а вы (она хотела сказать “господа”, но сдержалась), товарищи, дальше осматривайте экспозицию по личному плану. У меня, простите, нет времени отвлекаться на объяснение хрестоматийных библейских сюжетов».

Как вам история? Тот, кто рассказывал ее мне, оказался в группе «посвященных», поскольку слышал что-то о чем-то и рискнул поднять руку. «Я не простил бы себе, – говорил он, – если бы не увидел и не услышал того, что было предложено в последующей экскурсии. И острый стыд, рожденный нашим общим невежеством, стал с тех пор движущим мотивом моего чтения и самообразования».

Мир интересен. Мир красив, как звездное небо, где каждая видимая звезда – известный интересный человек, а бесчисленные невидимые для глаза звезды – люди вообще, интересные, хоть и неизвестные. И память сшивает распадающийся мир воедино, память историческая, память культурная. Беспамятство же это – смерть и распад, рожденный не тем, что «мамка в детстве уронила», а тем, что «мне это – без надобности».

Вандалы мочились в александрийские вазы из куража и разбивали мраморные статуи из-за утилитарной бесполезности. Смерть же христианской цивилизации придет как внутреннее варварство. И творцом этой смерти, ее Хароном-перевозчиком будет сытый, но вечно недовольный бездельник, скрыто и люто ненавидящий все то, что не может или не хочет постичь. Он лучше придумает себе новое искусство, в котором экспонатом станет разрубленная свиная голова, чем решится на терпеливый труд знакомства с шедеврами.

Между тем высокая культура – это не «цацки», и изучение ее не есть способ убийства времени. Она может быть преддверием к катехизации, как мы, надеюсь, показали на примере. Но она же есть и способ выживания.

Доктор Бруно Беттельгейм в книге об опыте выживания в концлагере говорит, что выживали и оставались людьми в лагерном аду те, кто имел о чем думать кроме еды и собственно выживания. Культура же, в подлинном смысле, и есть умение думать о чем-то еще кроме еды и собственно выживания.

Человек, которому не о чем думать, жуток.

Оливье Мессиан, классик современной французской музыки, органист и орнитолог, прошедший через нацистскую фабрику перевоспитания, свидетельствует о том же. Возвращаясь с работы в барак, он читал по ночам для узников лекции по истории мировой музыки. Живые скелеты, люди, доведенные до отчаяния, сползались к его нарам, чтобы послушать о дорийском ладе, о григорианском хорале, о поисках Пифагора и новаторстве Баха. Сползались не все. Многие сворачивались в клубок на нарах и проваливались в сон, чтобы наутро опять брести на работу. Так вот, что стоит отметить: выжили не те, кто отдыхал, а те, кто жертвовал сном ради, казалось бы, бесполезных музыкальных лекций.

У Тарковского в «Сталкере» в опасную, но вожделенную «зону» отправляются писатель и ученый. Физик и лирик, иными словами, если пользоваться лексикой шестидесятников. И пусть они не дошли, вернее, дошли, но дрогнули и не вошли во Святое святых. Но шли именно они, физики и лирики, искатели смысла и умственные труженики.

Наука без благодати – гордое чванство и мать катастроф. Искусство без благодати – сильнодействующий наркотик.

И пусть они – наука и искусство – по слову Григория Нисского, «вечно беременны, но вечно не могут родить», все же сам факт беременности отрицать нельзя. Они озабочены Истиной и небезразличны к Ней. И, право, абсолютное бесплодие совсем не лучше такой специфической беременности.