Возвращенье на родину

– да, классы – разрушатся (рушатся классы!) из-под всего обнаружится «Я», принимающее роковое решение ввергнуть свою несвершенную часть в роковую игру, дать почувствовать ей всю «игривость» скитаний по жизни; и после вернуться – к себе самому.

Казимир-Кузмич – рок; встреча с ним – приближение издали рока, а сны – предвкушение страдания; Казимир-Кузмичи ныне вышли из снов и живут вкруг меня, как «шпионы»; и – даже: меня собираются «Казимир-Кузмичи» обвинить в шпионаже; а «сёр», мною виденный, есть единство сознанья шпионов, иль низшее «Я» – страж порога, встречающий нас при попытке вернуться на родину: Рок мой мне вплотную приблизился: –

– Да! –

– принимаю Его!

. . . . .

Все – прошло при моем возвращеньи на родину; к Христиании мчались вагоны из Бергена; мчалось сознанье мое, нисходящее к року: три года назад я здесь мчался: в обратном порядке: от Христиании к Бергену (или – от марева жизни до встречи с собою самим); это «Я» посылало теперь свою низшую часть: пострадать!

. . . . .

Да, три года назад, здесь свершился со мною мой миг, разрывающий все; он раздался, как солнечный мир, осветляющий все; здесь кругом раздавались холмы, поднимаясь в горбы; облетала и веялась под ноги жизнь сухомыслия; высились смыслы мои в непомерный объем раздававшихся истин: до – дальних прозоров о судьбах моих; и – возвысились цели, подъятые к небу – в столетиях времени; Кто-то Знакомый –

– «Я» –

– свыше глядел: в мое сердце; – стояли сплошные гиганты каменьями времени; дальний зубец, как саяющий клык, пробелел над отвесом; и – скрылся другой; и – повсюду над твердыми толщами яснились снежные зубы: в лазури; и я, припадая к себе самому, припадал не к себе самому!

– «Ты – сошел мне из воздуха!»

– «Ты – осветил мне!»

– «Ты – шествие с горы!»

– «Ты – горы!..»

Теперь это «Я» посылало меня: пострадать; я увидел – высокие цели; я жил в непомерных пространствах раздавшихся истин; стоял над отвесными, непреклонными склонами; «Я» – говорило мне:

– «Низойти в эти пропасти!»

– «Освети в себе мрак!»

– «Ты – падение в пропасти!»

– «Ты – сама пропасть!»

. . . . .

Я – несся в обратном порядке; стучали вагоны; на остановках плаксивились: просвистни ветра в горах; не шершавились красными мхами преклоны нагорий, едва зеленясь лазуреющим пролежнем; все занавесилось свыше клочкастыми тучами, через которые красное око железного поезда мчалось в серевшие серости рваных туманов холодного утра; валил сплошной дым; проступали в туманы неясные пасти ущелий; и – пропасти; волокли мое «Я» в глубину прирожденных темнот; упадали удары на жизнь, разрушая рельефы; морщинились суши сознания; –

– передо мной, на диване покорно храпело болезненно тело одесского доктора, точно сухая драконья и мертвая кожа; и я узнавал – Казимир-Кузмича!

– «О мой брат!»

– «Я тебя узнаю!»

– «О, мой зверь!»

– «Я тебя принимаю: терзай мою душу!»

– «Ты – Я»…

. . . . .

Христиания!

Льян

И вот – Христиания: вот многоверстные фьорды…

Опять – сряди них затерялся я, канул; окрестности стлались, вбегая от ног прямо в небо смолистыми соснами и зеленой растрепой елок, окрестности стлались, сбегая от ног лоболобыми толщами к живчикам струечек, лижущим каменистые лбы и бросающим пятна мути – медуз – на приподнятый берег.

Шатаясь глазами по далям, я сел в поездок; поездок меня выбросил: Льян[4].

Он сидел средь камней, протянув в бирюзовое все свои красные кровли из моховатых обвалин и каменных оползней; я под разлапыми соснами вновь собирал заалевшую ягоду; шишки сухие хрустели; громадный норвежец из мызы напротив переволакивал хворост, сося свою трубочку – в мызу напротив; мычал свою песню без слов, пронося ее в мызу напротив.

Здесь с Нэлли когда то, схватившися весело за руки, прыгали мы чрез продолблины, трещины, ямы – с лобастого камня на лоб головастого камня – к живеющим струям, ласкающим глаз вензелями своих переблесков; под нами, кивая беззвучно, смеялись над нами же: наши же лики. Нам звук разговорчивых вод полюбился; и нам полюбилися свисты синиц; и – далекие прокрасни осени (мхов и осин), и – далекие прожелтни трав, и – сырейшие прелости солнечных запахов отлагались в душе нам здоровьем и стойкостью; жмурилась Нэлли, следя за медузами и закрывая лицо такой маленькой ручкой, напоминающей стебелек от цветка о пяти лепестках; эти пальчики зацветали на солнце; а на маленьком личике Нэлли играли лукавости, будто она, позабывши глубокие думы свои, здесь, под солнышком, переживала живейшую радость – о чем? Ни о чем, может быть; моя Нэлли – мудреная, сложная, строгая, – начинала казаться мне фейкой над водами; проходила вверху облака, белотаи.

И ничего, кроме – паруса, воздухов овоздушенных береговых очертаний и вод не вставало пред взорами; уж норвежец-рыбак отправлялся на рыбную ловлю на лодочке месячной – по небу, тучи, и камни и оползня обливались багрянцами; возводились окрестности в негасимые просветни; в воздухе сеялись светени; чем златимей казались; они, тем сладимее были в нас души:

– «Голубка моя, – отчего ты – вчера…»