Возвращение блудного сына

Цезарем его прозвал один нищий, бывший учитель истории в гимназии, коротавший с ним зиму в беспризорничьей коммуне на Волге. Прозвище дано было за литой римский профиль с едва заметным переходом от линии лба к массивному прямому носу, с короткой и капризной верхней губой и тяжелым подбородком. Происхождение свое Цезарь скрывал, хотя, судя по коротким воспоминаниям, жил до войны совсем неплохо. Но он презирал прошлое, не думал о будущем, лишь настоящее устраивало его, и он жил в этом настоящем как рыба в воде: воровал, шатался по свалкам, знался с женщинами, бивал и сам был бит. Однажды предложил Абдулке пойти вместе «к бабам», но тот отдернулся испуганно. Худой, загнанный звереныш, он помнил еще, как жил в большом южном городе, как к матери, оставшейся с германской без мужа, без работы, приходили «гости» и как они с братом ночами, вжавшись в постеленные на пол матрацы, наблюдали гнусные и ужасные сцены, от которых лопалось сердце в слабой грудной клетке. Потом мать вместе с ее «котом» Гаврей Чао посадили в тюрьму за ограбление матроса. Брат помер; пришли новые хозяева в квартиру и выгнали Абдулку на улицу. По правде сказать, было у него когда-то другое имя, но прицепилось новое, и он от него не отказывался, принял равнодушно. Когда Ванька позвал его к женщинам — бродягам и беспризорницам, живущим возле городской свалки, чтобы Абдулка сам делал то же гнусное, что делали с его матерью, страх и тоска вспыхнули с новой силой, и он яростно крикнул: «Уходи, зараза!» Цезарь равнодушно пожевал губами, сказал: «Ну, уходи так уходи, а орать-то чего?» — и удалился. Они «корешили» почти год, познакомились на товарняке, когда ехали в эти более хлебные края. Абдулке Цезарь нравился: добрый, шалопутный и привязчивый. И какой бы избитый или пьяный ни приползал в подвал, всегда тащил в тряпке кусок хлеба или сала для друга.

Сторож застукал их, когда полдела уже сделали: один край бруса вывернулся и висел снаружи, оставалось только взяться за него и вытащить или утолкать внутрь. Неожиданно метнулась от угла человеческая фигура, Абдулка отпрянул, а Цезарь завизжал и забился в руках сторожа. Тот орал во все горло и матерился. За складом послышались топот, крики, и Ванька захрипел:

— Беги, Абдул! Бить будут, беги!

Абдулка подпрыгнул, ухватился за верхушки досок, подтянулся. Увернулся от взметнувшейся кверху чьей-то лапы и, разрывая цепляющиеся за острый забор лохмотья, ринулся вниз.

Поднялся с земли и запетлял по улицам. Спотыкался и падал, снова бежал. Когда за взгорком блеснул купол стоящего над рекой собора, он перевел дух: ушел! Не спеша двинулся к реке — она тихо переливалась внизу, слегка подернутая рассветным туманцем. Абдулка скинул лохмотья, ополоснулся, умыл лицо и засмеялся.

Он вздрогнул, услыхав от кустов, тянущихся вдоль берега, тихий голос:

— Парнишка! Поди-ка сюда!

Абдулка оделся и сделал несколько осторожных шагов в ту сторону. Человек сидел возле куста, обхватив руками колени, и внимательно глядел на беспризорника.

— Да не бойся ты меня! — сказал он. — Я, брат, и сам-то боюсь.

— А я и не боюсь. Чего мне бояться?

Подозвавший Абдулку был мужик лет двадцати пяти, в ношеном коричневом пиджаке, армейских штанах и сапогах. Взгляд его, оторвавшись раз от Абдулки, не возвращался уже к нему, плыл по течению реки, возвращался, снова плыл.

— Тебя как звать? — спросил мужик.

— Абдулка.

— Татарин, что ли?

Беспризорник не ответил.

— Слышь, Абдулка, ты в домзаке был?

— Был. А что?

— Так просто. Ну, и… как там?

— Ничего хорошего. По звонку жрать дают.

— По звонку? По звонку, надо же… А за что ты там сидел?

— По дурости, — уклончиво пожал плечами Абдулка. — Было дело…

Сидящий повернул к нему лицо и спросил скрипуче, надтреснуто:

— Ты как думаешь: люди злые или нет?

— Злые! — убежденно сказал беспризорник. — Они моего друга сейчас небось уже до смерти забили.

— За что?

— Ну, пустяк. Склад один подчистить хотел.

— Вот видишь, — вздохнул парень. — За кражу. А ты, значит, тоже воруешь?

— Они его до смерти теперь убьют, — словно не слыша вопроса, сказал Абдулка.

— Могут и до смерти. Так зачем же он против них-то пошел? Воровать полез, вот…

— Так что теперь — взять и убить, да? — дрожащим, тонким голосом выкрикнул беспризорник.

— Убить нельзя. Убить нельзя…

Парень поднялся, сделал несколько шагов к реке, остановился. Обернулся и сказал, помолчав:

— А ведь я, брат Абдул, тоже сейчас человека убил…

У того ослабли ноги.

— Не-ет! — закричал Абдулка.

Незнакомец кинулся к нему, прогнулся, будто хотел схватить за руку, проплакал:

— Постой, малый!..

Но беспризорник отдернулся и, причитая и всхлипывая, бросился вверх, осыпая землю.

Добежав до пристани, он перелез через изгородь маленького чахлого садика, упал на землю и долго лежал без движения, уткнувшись лицом в пыльную траву. Поднялся, будто очнувшись, вылез из садика и поплелся обратно. Двигался по улице ассенизационный обоз. Возчики ели, курили, кричали на лошадей:

— Но, окаянная порода!

Один из них склонился с повозки и сквозь обозный скрип окликнул: