Возвращение блудного сына

— В самом деле, пацан ты еще, — невесело произнесла Маша. — Со мной тебе совсем шуметь неинтересно, смотри… Что, испугался? — Она повернула к нему лицо, блеснули в усмешке зубы. — Поучила бы тебя благородным манерам, да недосуг теперь. Ну, мне тут и до дому рукой подать, — заторопилась она. — Ты не ходи дальше-то, а то муж еще невзначай увидит.

— Муж? Какой муж? А говорила — замужем не бывала. Может, ты Черкиза за мужа считаешь?

— Отстань ты с Черкизом! Сказано тебе — муж! — Она неуверенно улыбнулась.

— Законный, что ли?

Лебедяева замялась:

— Законный, не законный — какая разница!

— Так, ясно. Известны нам такие мужья.

— Известны так известны. Начальству, как говорится, виднее. А ну, иди отсюда! Му-уж! Что бы ты понимал!

У Кашина заболела голова: ни лжи, ни правды не мог он различить в этом долгом разговоре. И уйти так просто тоже не мог: своей связи с Черкизом Лебедяева не отрицала, следовательно, могла потянуться и ниточка. Он потоптался немного в нерешительности, затем сказал, прокашлявшись:

— Не сердись, извини… — И добавил зло и решительно: — А что я знаю? Теперь все спуталось. У меня одно на уме, пойми: зацепить эту свору, и — одним махом!

— Пустые твои слова. Говоришь: зацепить махом. Как же так можно? Зацепи, попробуй, я плакать не буду. А мне самой его отдать — нет уж, извините. Ну, отдам, допустим. А если сама после в чем-то виновата окажусь — меня-то хоть пощадите?

— Нет, это вряд ли.

— Вот видишь. Ох, запуталась я… Только успела подумать, что наконец-то душа на место станет, — опять голову заморочили, окаянные…

Они надолго замолчали. Наконец Кашин спросил:

— Так кто же твой муж?

— А я не знаю. Парень как парень. Ждет меня теперь. Ну, пускай ждет! Подождет небось! — Лебедяева захохотала, затем притихла и предложила: — Здесь рядом скамеечка есть — хочешь, посидим?

Сели на лавочку перед каким-то домом. Светало, и рассветная дрожь охватила Семена; он зябко тер ладони и пугливо поглядывал на спутницу. Что была Витенькина тонкость перед вязкой и смутной душой этой женщины? Как понять ее? Да и поймешь ли, не зная жизни Марии Лебедяевой?

Расскажем же ее.

29

Начать с детства — полусиротского, холодного, когда надо было прятаться от злого, вечно пьяного после смерти матери отца. И, проводив его самого на кладбище, стояла она на толкучем рынке, спасаясь от голода продажей последней рухлядишки. В то время и приметил ее купчишка Тарасов, только начавший неслыханно лезть в гору на военных поставках. А вскоре ее, пятнадцатилетнюю, разряженную медоточивой сводней, привезли в купленный на ее имя Тарасовым домик — на позор и стыд. Быстро забылась темная отцовская каморка.

Жил с нею Тарасов открыто, без боязни, водил домой, не опасаясь скандала, с молчаливого согласия жены, хворой и тихой богомолки. Иногда, в припадке пьяного юродства, одевал в гимназическое платье и делал визиты заезжим компаньонам, рекомендуя своей дочерью. Сомнений обычно не возникало, даже в городе кое-кто, не знавший раньше Тарасова, клевал на эту удочку. А сама Маша находилась все время в состоянии угарного страха, полулюбопытства-полуотвращения: Тарасов наезжал чаще ночью, хмельной, был тогда жаден и бесстыден. Иногда же целый месяц проходил в сонной одури, тогда она знала, что властелин ее кутит в ресторане, том же «Медведе», с другими женщинами; от ненависти ее тошнило, она кричала и бегала по просторной, жарко натопленной квартире. Уйти от купца не было смелости. Приставленная к ней Тарасовым бабушка-задворенка нашептывала: «Здесь хоть старик, да один, да богатой. И сыта, и одета, и обута — моли, девка, бога, что такую жизнь тебе послал, милосердец». И она думала: «Да, наверно, так». По сути, она и не чувствовала себя рабой, презренным существом: годы, проведенные в квартале мещан и мелких чиновников — коллежских регистраторов и губернских секретарей — люда ничтожного и насекомого, укрепили ее в мысли, что женщина должна «принадлежать». Таким, как она, имеющим богатых содержателей, окружающие выказывали уважение, искали их знакомств, растягивали губы в выжидательно-радостной улыбке: «Рручку-сс!» — хоть после, дома, с наслаждением клеветали и плевались. Но Маша не видела этого. Впрочем, один раз унижение потрясло ее. Было это в январе семнадцатого года, когда Тарасов нагрянул к ней ночью с пьяным офицеришкой, поручиком интендантского ведомства, и под утро, обезумев от вина, вдруг заорал офицеру: «Бери девку, дарю!..» Она бросилась мимо ревущего купца и пускающего слюни поручика в сени. Босиком выбежала в палисадник и там упала на снег, забилась в истерике. Перепуганные купец с офицером занесли ее домой и ушли, а она осталась метаться в горячке.